ENG
Предлагаем Вашему вниманию продолжение цикла статей, посвященных литературе советского периода нашей страны. Авторы цикла подробно рассматривают различные периоды творческой жизни СССР и дают характеристику наиболее значительным произведениям.
Предыдущие статьи из цикла: статья 1, статья 2, статья 3 часть 1 и статья 3 часть 2, статья 4, статья 5, статья 6 часть 1, часть 2, часть 3, часть 4, часть 5, часть 6 и часть 7.
Примером поэта колеблющегося, эмоционального, неуверенного, несмотря на сильный характер, может служить Юлия Друнина (1924-1991), известная широкой публике прежде всего как военный лирик (собственно, этот жанр составляет львиную долю всех её стихов вообще, а на некоторых жизненных отрезках доминирует абсолютно). Писать стихи она начала ещё в школьном возрасте, но позднее об этих первых юношеских опытах отзывалась пренебрежительно. Большую часть войны Друнина провела на фронте в качестве санитарки, за это время получила тяжёлое ранение, затем контузию, была награждена орденом Красной Звезды и в ноябре 1944 года комиссована. Печататься начала в 1945 году, а первые известные её стихи были написаны двумя годами ранее. Собственно, это первое напечатанное четверостишие 1943 года так и стало в итоге как бы не самым популярным произведением Друниной:
Я только раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу — во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
Можно сказать, что и все её стихотворения на военную тему – приблизительно того же настроения: смерть, страдания, лишения, переживания обычных солдат, оказавшихся внутри громадного механизма войны. Нельзя, правда, сказать, будто автор занимается обличениями или не видит за всем этим высшей правды – это совершенно не так, но «большие» темы в военную лирику Друниной часто вплетены настолько неявно, что читатель поверхностный может их и не почувствовать. Вот более позднее (1970 года) стихотворение, где советский патриотизм проявляется откровеннее, чем обычно:
Нет, это не заслуга, а удача Стать девушке солдатом на войне. Когда б сложилась жизнь моя иначе, Как в День Победы стыдно было б мне! С восторгом нас, девчонок, не встречали: Нас гнал домой охрипший военком. Так было в сорок первом. А медали И прочие регалии потом… Смотрю назад, в продымленные дали: Нет, не заслугой в тот зловещий год, А высшей честью школьницы считали Возможность умереть за свой народ.
Ещё стоит добавить, что Друнина оказалась в числе тех творцов, чью душу опалило войной на всю жизнь, и строки «Для всех поколений, на все времена//Весна сорок пятого года» для таких людей означали не будущее, а прошлое – что переживания военной молодости так и не отпустят их до самой смерти, не позволят им найти новый смысл в новой мирной жизни. Вот оптимистичный оттепельный вариант таких настроений («Я люблю тебя, Армия», 1958):
Я люблю тебя, Армия — Юность моя! Мы — солдаты запаса, Твои сыновья. Позабуду ли, как В сорок первом году Приколола ты мне На пилотку звезду? Я на верность тебе Присягала в строю, Я на верность тебе Присягала в бою. С каждым днём Отступала на запад война, С каждым днём Подступала к вискам седина. Отступила война. Отгремели бои. Возвратились домой Одногодки мои. Не забуду, как ты В сорок пятом году От пилотки моей Отколола звезду. Мы — солдаты запаса, Твои сыновья… Я люблю тебя, Армия — Юность моя!
А вот пессимистичный брежневский («Я опять о своём, невесёлом», 1967):
Я опять о своём, невесёлом, — Едем с ярмарки, черт побери!.. Привыкают ходить с валидолом Фронтовые подружки мои. А ведь это же, честное слово, Тяжелей, чем таскать автомат… Мы не носим шинелей пудовых, Мы не носим военных наград. Но повсюду клубится за нами, Поколеньям другим не видна — Как мираж, как проклятье, как знамя Мировая вторая война…
Тема Великой Отечественной войны как проклятия и знамени одновременно, и не только для попавшего под неё молодого поколения, но для и Советского Союза в целом, слишком обширна, чтобы писать об этом здесь. Но Друнина служит прекрасной иллюстрацией того, как это работало. Многие столь же навеки надломленные, но оставшиеся внутренне советскими люди стихов не писали, и по ним не понять, как сказалась война на способности народа строить новое общество дальше. А по творческим людям можно. Впрочем, кто хочет проникнуться безысходной военной печалью, может почитать Друнину и сам, а мы здесь попробуем осветить другие аспекты её творчества, тоже помогающие понять, каким путём советский народ пришёл в итоге к своему самоубийству.
Если судить по хронологическим сборникам друнинских стихов, то в сталинский период она не писала ничего, кроме грустной военной лирики, и лишь к середине пятидесятых годов её стало понемногу отпускать (вероятно, в связи с изменениями в личной жизни, но об этом ниже). С этого момента в творчество Друниной пришли характерные для искусства оттепели романтика и оптимизм, но всё равно своеобразные – они не отрицали прошлое (наоборот, сохраняли с ним прямую связь) и в то же время по-прежнему носили минорный оттенок. Скажем, вот стихотворение «Молодость» (1955), одно из самых оптимистичных:
Мне казалось, что тридцать лет — Это глаз потускневший свет, Это стайки морщин у рта, Это молодость прожита. Не захочется, мол, тогда Видеть новые города: Собираться да брать билет — Это просто лишь в двадцать лет. Разонравится в тридцать мне На упрямом скакать коне, Упиваясь ветрами всласть — Эдак можно ведь и упасть! Тридцать — это когда не жди На свиданье меня в дожди… До чего ж я была смешной! Тридцать минуло мне весной. Так же радостно нынче мне Кочевать по родной стране. Так же скорость меня зовёт — О, степных скакунов полёт! Так же щеки мои горят, Если их обожжёт твой взгляд…
Если учесть, что в ряде других стихотворений пятидесятых годов автор горюет о юности, поглощённой войной, и призывает её обратно, то «Молодость» больше похожа не на искреннее высказывание, а на попытку убедить саму себя, что пока ещё не всё пропало в её жизни. Кроме того, Друнина обычно возвращается к каким-то важным для неё темам раз за разом, и вот как она пишет о поездках по стране и миру в 1978 году:
И каждый раз, в бреду аэропорта, Там, где томится иль бежит народ, Я говорю себе: — Какого чёрта Тебя опять на край земли несёт? Зачем тебе Курилы и Саяны, Зачем тебе Норильск и Кулунда? В конце концов, уже немного странно Так жить в отнюдь не юные года… Зачем? — Сама не нахожу ответа. И правда, в самом деле, — на черта?.. А может, просто песенка не спета И молодость ещё не прожита? Что молодость моя? — Фронт, голодуха, Потом домашний плен — кастрюлек власть… Тут репродуктор прохрипел над ухом, Что на Сургут посадка началась.
Иными словами, всё же перед нами вечный поиск субъективно утраченной молодости и ничего более. А великие стройки коммунизма и вообще жизнь сегодняшняя – это так, бутафория, иллюзия, что-то, принадлежащее другим, нечто, не имеющее цепляющего смысла. Смысл – он в другом направлении лежит, похоронен на 35-летней уже глубине. «Как мираж, как проклятье, как знамя//Мировая вторая война…».
Кроме того, романтику и общественную активность, даже профессиональные (творческому человеку, в конце концов, по должности положено бывать в разных местах), неизбежно начнёт атаковать мещанство, если оно стало доминировать в массах. Позднесоветское общество уже вполне активно проповедовало мысль, что женщине пора возвращаться к своему истинному предназначению – кастрюлькам; и это тоже был симптом надлома и деградации социализма. Если же надломлен и сам человек, он нет-нет да и будет прислушиваться к такой проповеди – вот и Друнина едва ли не оправдывается, что носит её где-то вдали от ненавистных кастрюлек.
На оттепельный и раннебрежневский период приходится целый ряд друнинских стихотворений на тему революционной романтики. Возьмём для иллюстрации два из них. Вот романтика актуальная – куда же в это время без Кубы («Здравствуй, товарищ Куба», 1960):
Посторонитесь, смокинги! Посторонитесь, фраки! Дайте дорогу Кубе, Лакеи и господа! Идёт человек в гимнастёрке Солдатского цвета хаки — Уверенная походка, Бунтарская борода. Уходит он из отеля, Смеясь, говорит: — Прекрасно! Зачем партизанам роскошь? Под звёздами крепче сон! …Здравствуй, товарищ Куба! Здравствуй, товарищ Кастро! Дети трёх революций Шлют тебе свой поклон! Над склонами Сьерра-Маэстра Солнце встает, алея, Мулатки несут кувшины, Наполненные водой… Врывается свежий ветер В притихшую Ассамблею. То Кастро идёт по залу — Стремительный, молодой. А рядом идёт Россия, А небо над ними ясно, И смуглые руки Африки Машут со всех сторон. Здравствуй, товарищ Куба! Здравствуй, товарищ Кастро! Дети трёх революций Шлют тебе свой поклон!
А вот романтика историческая («Прометеев огонь», 1962):
Приказав, чтоб за служенье людям Прометея истязал орёл, Пьют нектар и пляшут злые судьи На Олимпе древний рок-н-ролл. Только рано расплясались боги, Как бы им не обломали ноги — Ведь огонь, что Прометей зажёг, Не погасит даже главный бог! Многое узнают, леденея, Боги и богини за века, Их пронзит крамола Галилея И копьё фракийца Спартака. А считалось — кто бессмертных тронет, Если каждый смертный что свеча?.. Но заставил их дрожать на троне Чуть картавый голос Ильича! Служат людям Прометея внуки, Пусть Олимп неправеден и лют, И пускай их тюрьмы ждут и муки, Пусть орлы наёмные клюют, Пусть грозит с нахмуренных небес Сам Зевес, неправедный Зевес, — Над огнём, что Прометей зажёг, Никакой уже не властен бог!
На этом месте очень хотелось бы отметить, что это всё, конечно, хорошо, но оттепельная революционная романтика – штука неустойчивая, даже когда является искренней. Потому что реальная жизнь всегда ставит каверзный вопрос – что вы будете делать со своей победой, дорогие юные возрастом или душою бунтари, зачем она вам нужна? Один из ответов Юлии Друниной мы уже видели выше, где про размышления в аэропорту – и этот ответ заключён в обращённом к себе самой вопросе «на черта?». А ведь всякая революция только тогда чего-нибудь стоит, когда революционеры действительно представляют, как построить новое общество, и больше того, хотят строить его собственными руками. Если же после победы они начинают скучать и тосковать, то, может, они вовсе не Прометеев огонь людям несли, а просто удовлетворяли собственные пироманские инстинкты?
В этом контексте у Друниной имеется другой, совершенно замечательный ответ, образца не «застойного» 1978, а самого что ни на есть «революционного» 1962 года. Он носит великолепное название «Ломают сарай!»:
В старинном московском дворике Порхает перинный пух, С утра митингуют дворники, Бунтует конгресс старух. Виновник волненья — дряхлый Сарай в глубине двора. Немало в нем всякой дряни, Отжившего век добра, Что родичи запретили Старухам в дому держать — Похожая на рептилию Прабабушкина кровать, Воняющий, как козёл, Прапрадедовский камзол, Прогнивший насквозь матрас, Проржавленный иконостас. А нынче во двор к нам въехал Под громкий ребячий свист (Вот будет сейчас потеха!) Весёлый бульдозерист. Бульдозер ревёт, как мамонт, Он прет, что тяжёлый танк, Как двинет в сарай — ой, мама! — Вот так его, милый, так! Пусть в небо взлетает пух И яростный вопль старух, Пусть громко смеются дети, К бульдозеру тянут руки, Он занят хорошим делом: С планеты сметает рухлядь!
Как говорится, «добрые люди от него кровопролитиев ждали, а он чижика съел!». Есть большое подозрение, что для оттепельного романтика Кубинская революция и снесённый сарай – явления вполне равноценные: вон в последней строчке действиям бульдозериста придан аж планетарный масштаб. Что ж, если планетарный, то, наверное, не столь уж мелочными покажутся и встречные вопросы к описанной ситуации. А это точно был совершенно бесполезный, не нужный жителям сарай, где хранился исключительно древний хлам? А людям действительно не стоит иметь столько вещей, чтобы они не влезали в комнату в коммуналке? А что, при настоящей, подлинной демократии мнение каких-то там старух учитывать не следует? А это правда был настолько вредный, уродующий облик двора объект, чтобы так буйно радоваться его сносу? Воистину, вот уровень низовых оттепельных революционеров – снести сарай и вызвать негодование пенсионерок.
Впрочем, тут, конечно, можно усмотреть и намёк на десталинизацию и вынос Сталина из Мавзолея (всё-таки 1962 год на дворе), но иногда сарай – это просто сарай (тем более с дооктябрьским ещё содержимым) или, по крайней мере, порицание привычек и вкусов старших поколений. Так что кто его там знает. В известной комедии «Дайте жалобную книгу» (1964) носители новых прогрессивных художественных вкусов тоже разломали ресторан преимущественно за наличие там колонн, портьер и романсов, не укладывающихся в хрущёвскую молодёжную лёгкость, воздушность и джазовость…
Но ладно, пойдём дальше. Следующий друнинский ответ на вопрос, зачем шестидесятникам революция, был таков («Студенчеству шестидесятых», 1979):
Где вы, Острые споры, стычки, Незабвенные вечера, Что бурлили в Политехничке Всё мне кажется — Лишь вчера?.. Кончив вузы, Солидней ставши И, конечно, Мудрей вдвойне, Неподкупные судьи наши Поразъехались по стране. Занялись настоящим делом, Стал размерен Их жизни пульс. Десятиклассница В платье белом Над стихами Вздыхает пусть! Ах, выходят стихи Из моды! Нынче проза — Желанней гость… Вам, ребята, В другие годы Быть студентами Довелось. Вы совсем ли Забыли стычки, Те бойцовские вечера, Что бурлили в Политехничке Всё мне кажется — Лишь вчера?..
Напомним, что «Политехничка» – это зал Политехнического музея, где в шестидесятые годы проходили выступления модных поэтов и бардов, встречи их со зрителями. Так вот, в приведённом стихотворении, мы, конечно, опять видим бесконечную гонку Друниной за потерянной юностью, но интересно в первую очередь не это, а непередаваемый сарказм в словах «занялись настоящим делом», ирония в отношении солидности, мудрости и размеренности. Из этого тона приходится в который раз заключить, что шестидесятничество категорически не приемлет настоящей, обдуманной, серьёзной работы. Вот то ли дело чрезвычайно революционные стихи и споры…
Ну и, наконец, самый, пожалуй, важный ответ Друниной на поставленный вопрос. Он был дан в 1968 году, в продолжение кубинской темы («Памяти Эрнесто Че Гевары»):
В далёкой Боливии где-то, В гористом безвестном краю Министра с душою поэта Убили в неравном бою. Молчат партизанские пушки, Клубятся туманы — не дым. В скалистой угрюмой ловушке Лежит он с отрядом своим. Лениво ползут по ущелью Холодные пальцы луны… Он знал — умирать не в постели Министры совсем не должны. Но все свои прерогативы Кому-то другому отдал, И верю, что умер счастливый, Той смертью, которой желал. Гудит над вершинами ветер, Сверкает нетающий снег… Такое случилось на свете В наш трезвый, рассудочный век. Такое, такое, такое, Что вот уже несколько дней Не знают ни сна, ни покоя Мальчишки державы моей. В далёкой Боливии где-то, В каком-то безвестном краю Министра с душою поэта Убили в неравном бою.
Возможно, многие отвлекутся на привычное сопереживание Че Геваре и не увидят в стихотворении, что образ кубинского революционера искажается в угоду шестидесятническому мифу, не поймают вытекающую отсюда главную мысль Друниной. В чём искажение? Ну, для начала Че погиб не в бою, а был расстрелян в плену; может быть, Друнина этого не знала, а может быть, это была сознательно допущенная поэтическая вольность, облегчавшая ей отвлечённо-романтические построения. Но основная суть не в этом.
Реальный Че Гевара вовсе не искал романтической смерти для себя лично, а действовал в соответствии с обдуманной им глобальной стратегией борьбы с капитализмом. Он понимал, что революция не может ограничиваться отдельным островом, к тому же обречённым на торговую блокаду; нет, для дальнейшего её развития следует наступать, валить гегемонию США, а для этого требуется устроить «два, три, много Вьетнамов». Далее по цепочке, чтобы это сделать, нужна серьёзная организационная работа: не все помнят, что с министерской работы Че Гевара ушёл отнюдь не в Боливию, а для начала в Конго, где и убедился лишний раз на практике, что стихийное действие неэффективно и в партизанской работе тоже. Значит, для ста Вьетнамов и даже одного требовалась всесторонняя подготовка, в том числе и кадровая. В 1966 году отправной точкой для начала действий в масштабах Южной Америки была избрана Боливия, и местные коммунисты с помощью Кубы ещё в отсутствие Че Гевары организовали там лагерь подготовки будущих партизан. Сам Че прибыл туда в конце 1966 года, а в марте 1967 года дал старт открытой революционной борьбе. Увы, осенью партизанское движение было разгромлено, а Че Гевара взят в плен и убит. И, упрощая ситуацию, можно написать, что с его смертью по ряду причин умерла и стратегия «многих Вьетнамов».
Так что нельзя сказать, будто Че Гевара «умер счастливый//Той смертью, которой желал». Он ведь не вырвался на волю из скучных кабинетов в партизан играть, любить себя и свою поэтическую душу в перманентной революции или искать красивой смерти в унылом прозаическом мире. Так могут мыслить только непуганые советские романтики хрущёвской поры. А великий кубинский революционер делал самое серьёзное дело на свете – боролся за освобождение человечества от убивающих его оков капитала. И в момент смерти Че Гевара в компенсацию своей неудаче мог разве что надеяться, что задуманное им будет выполнено хотя бы потомками.
Но какое дело шестидесятникам до реальной революционной практики? Друнина осуждает неявно «наш трезвый, рассудочный век»; надо полагать, ей ближе и приятнее образ романтика, на чистых эмоциях бросившего рутину и рванувшего за новыми приключениями. А к тому же этот образ можно было противопоставить нехорошей «номенклатуре» у власти – раз уж даже смерть в своей постели, а не в бою, воспринимается чуть ли не как моральное разложение и уж, во всяком случае, как утрата душою поэзии. Между тем стоит заметить, что даже если бы Че Гевара и дальше работал в правительстве Кубы, то банальной смерти в постели это бы ему отнюдь не гарантировало: на Кастро было совершено множество покушений, и понятно, что ЦРУ не обошло бы своим вниманием также и его главного коллегу по революции.
Резюмируем сказанное по кубинской теме. Главная мысль Друниной рисуется так: не только социалистическое строительство неважно (сколь угодно революционный министр – это, оказывается, всего лишь обладатель прерогатив), но неважна даже и победа революции (иначе как бы Че «умер счастливым», зная, что задача его не выполнена, миссия провалена, цели достигнуть не удалось?). А важно что? А важно всего лишь жить и умирать в парадигме революционной романтики, отвергающей рутину и особенно бюрократию. Это и можно назвать «шестидесятническим мифом» по революционной проблеме. Увы, придётся, вероятно, констатировать, что в отношении товарища Че миф этот взял верх: благожелательно настроенные к Че Геваре люди часто воспринимают его именно так, да и недоброжелатели тоже, только перекрашивая миф в чёрный цвет («безумный фанатик революционного разрушения ради разрушения»).
Подведём итог и революционному вопросу в целом. В перечисленных друнинских ответах на него цена оттепельной революционной романтике показана нагляднее некуда. Гражданин Троцкий, виднейший любитель себя в революции и эффектных жестов в ущерб полезному делу, проголосовал бы за такой подход всеми конечностями сразу. Наследники парижского мая-1968, которые всегда горазды во имя «революции» сломать какой-нибудь сарай и нарисовать что-нибудь непотребное на разводном мосту или в освобождённой Судже, горячо бы Льва Давыдовича поддержали. Наконец, и нынешние наши левые любители «приближать коммунизм», до бесконечности препираясь неважно о чём на форумах и в соцсетях, непременно нашли бы своё место на любимых Друниной поэтических вечерах шестидесятых.
А теперь – небольшая интерлюдия. Чтобы читателям не показалось, будто друнинская трактовка гибели Че Гевары высосана авторами из пальца, вот ещё одно стихотворение о его смерти, весьма широко известное и написанное Ярославом Смеляковым – поэтом, который неоднократно сидел при Сталине и принадлежал к либеральным кругам творческой тусовки:
Прошёл неясный разговор, Как по стеклу радара, Что где-то там погиб майор Эрнесто Че Гевара. Шёл этот слух издалека, Мерцая красным светом, Как будто Марс сквозь облака Над кровлями планеты. И на газетные листы С отчётливою силой, Как кровь сквозь новые бинты, Депеша проступила. Он был ответственным лицом Отчизны небогатой, Министр с апостольским лицом И бородой пирата. Ни в чём ему покоя нет, Невесел этот опыт. Он запер – к чёрту! – кабинет И сам ушёл в окопы. Спускаясь с партизанских гор, Дыша полночным жаром, В чужой стране погиб майор Эрнесто Че Гевара. Любовь была, и смерть была Недолгой и взаимной, Как клёкот горного орла Весной в ущелье дымном. Так на полях иной страны Сражались без упрёка Рязанских пажитей сыны В Испании далёкой.
И тут всё вышеописанное встаёт настолько в полный рост, что куда там Друниной. Министерский опыт невесел и подходит лишь любителям покоя; кабинеты надо не просто запирать, а именно резко, «к чёрту!», отрясая бюрократическую пыль и ответственность от апостольских ног своих; внезапная «пиратская» борода как шестидесятнический символ свободы и романтики; в Испании, надо полагать, советские интернационалисты тоже сражались в романтических целях; что-то невнятное, но очень романтичное, про взаимность любви и смерти; ну и, очевидно, всё на самом деле закончилось хорошо, не стал революционер номенклатурщиком, а выбрал героическую смерть, а третьего варианта у правильного революционера и не бывает.
Ещё одной любопытной чертой, объединяющей стихотворения Друниной и Смелякова, является безликость врага. В сущности, даже и врага-то, можно подумать, никакого нету. В том же духе можно было бы написать про гибель в огне пожарного, которого унесла сила природной стихии, а не чей-то злой умысел. А то и вовсе про смерть альпиниста на Эвересте – пожарный-то ведь людей спасает, пусть даже и не от живого разумного врага; а у Друниной и Смелякова про цели борьбы Че Гевары тоже ничего нет, и можно подумать, что партизанил он из тех же спортивного интереса и желания покорить стихии, ради которых лезет на снежные вершины и беспокойный горовосходитель. И место действия такое же безликое – «безвестная Боливия» или вообще «где-то там»; какое, действительно, дело возвышенным поэтам до деталей хоть географии, хоть антиимпериалистической борьбы. Воображаемый ими образ Че важен, остальное – нет. Вся политика, какую можно в обоих стихотворениях усмотреть – это разве что порицание бюрократизма; а в остальном это чистая трагическая романтика в вакууме.
А ведь были и поэты, писавшие о том же самом совершенно по-другому. Лучший пример – поэма «Руки Гевары» (1974) Евгения Долматовского, о котором уже рассказывалось выше. В статью она, конечно, не влезет никак, так что очень рекомендуем читателям найти её самостоятельно. Но вот её начало, где уже сказано многое из того, о чём не хотели говорить Друнина и Смеляков:
Казалось — жизнь уже совсем погасла, Но в хари, наклоненные над ним, Проклокотали ненависть и астма: “Отчизна или смерть! Мы победим!” ...Дышать не трудно и ступать не больно, Растерзанный дневник лежит в углу... В деревне боливийской, В классе школьном, На холодящем земляном полу Застыл он в позе скрюченной, неловкой, С откинутой в бессмертье головой. А руки? Руки скручены верёвкой — Страшится даже мёртвого конвой! Ведь это сам Эрнесто Че Гевара! Ужели это он? Не может быть! В наёмной своре вспыхивает свара — Да как им удалось его убить? Два года ускользал он от погони, Капканам и ловушкам вопреки. Поверит ли начальник в Пентагоне, Что черви, как он звал их, червяки Орла схватили? Получить награду Не так-то просто — не заплатят зря! Документировать убийство надо, Представить скальп, точнее говоря. Сегодня на Майн-Рида не надейся... Шёл разговор меж взрослыми людьми, Что местные утратили индейцы Искусство снятья скальпов, чёрт возьми, Жаль, что секретной фермы нет в долине, Где век бы свой беспечно доживал Беглец, который в сумрачном Берлине Когда-то русских пленных свежевал. Отличный был бы скальп! Ведь кудри эти По тысячам плакатов знает мир: Красавец со звездою на берете, Повстанческого войска командир. Он мастерам заплечных дел попался, И предложил один из палачей Взять отпечатки этих тонких пальцев, Тем подтвердив, что уничтожен Че. Хотя убитые и неподсудны, Но следствие бы мистер учинил, Да только вот у рейнджеров в подсумках Нет дактилоскопических чернил, Которые бы пальцы испятнали... По правилам палаческих наук, Проверенным недавно во Вьетнаме, Геваре отрубили кисти рук, Потом заспиртовали деловито. Был прислан за руками вертолёт, Сопровождая их в Ла-Пас, как свита, Забил кабину оголтелый сброд. Завершена двухлетняя охота... Но разве им понять, зачем герой Взял на себя прикрытие отхода Всей группы, там, в Игере, под горой?! Всё кажется его убийцам странным, И руки мёртвые в плену стеклянном, Пожалуй, угрожающе чисты. Зачем исчез однажды из Гаваны, Сложив с себя высокие посты? Зачем индейцам, нищим и неверным, Он сердце, нервы, всё отдать готов? Зачем? Зачем? Зачем? Да разве черви Когда-нибудь могли понять орлов! Трубит весь мир, что нет его на свете, Однако рейнджеры взвели курки: Им всё мерещится, что руки эти Ещё сумеют сжать им кадыки. Ты помнишь — “Призрак бродит по Европе” — Из Манифеста вещие слова? Он вырос, он историю торопит, Он властно предъявил свои права. В двадцатом веке “Призрак коммунизма” По Азии, по Африке идёт, И по Америке шагает призрак, Что будет трудно, зная наперёд.
Вот здесь есть всё, с первых же строк: и настоящий враг наряду с подлинной к нему ненавистью; и заявление, что главное в революционной борьбе – победа, а не участие и не самолюбование; и грубый реализм борьбы со злом, и пропуск в вечность через грязь очень неприятной смерти, а не грустная романтика абстрактных эверестов; и имя врага, которое открыто звучит, невзирая ни на какую разрядку – американский империализм, его местные марионетки, его гитлеровские предшественники, все одинаковые в целях и методах; и география, точная до мелочей; и нормальное объяснение (для тех, кто ещё способен понимать), зачем на самом деле бывает нужно уходить с высоких постов; и откровение для наивных, что освобождаемый народ, «нищий и неверный», нам за это в моменте спасибо не скажет, а потому книжным романтикам в реальной революции делать нечего; и напоминание, что наша цель – коммунизм, а борьба против тьмы не кончается после сколь угодно страшных поражений. И насколько же фоне яркой живой реальности бледнеет абстрактный шестидесятнический картонно-революционный романтизм!
Но вернёмся к творчеству Юлии Друниной. Ещё одна сквозная тема в оттепельных и брежневских её стихах – это желание определиться с отношением к современной ей молодёжи. Как видим, тема это смежная как с попытками поймать собственную утраченную молодость за хвост, так и с оттепельной революционной романтикой. Определиться, однако, не очень получается. С одной стороны, имеется несколько стихотворений с горячей защитой тех, кого Друнина называет «стилягами» (скорее всего, к началу шестидесятых годов это слово уже не относилось к конкретной субкультуре, а использовалось в народе для обозначения любой стильной-модной-танцевальной молодёжи). Вот, например, «Комсомольский твист» (1965):
Я на стройке, под Братском, Порою смотрела часами, Как в штормовках и кедах До рассвета студенты плясали. Комарьё надрывалось, Радиола хрипела, Твист давали ребята С полным знанием дела. Современные ритмы! В них пульсация новой эпохи, Юмор юности И океанов тропических вздохи. В них и вызов ханжам, И дыхание южного зноя. Африканские ритмы Под степенной сибирской луною Всю-то ночь напролёт Проплясать комсомольцы готовы Что с того, если утром Надо вкалывать снова? Улыбнётся студентка Губами, от извести серыми. «Ничего, отдохнём ещё… Пенсионерами!» А пока эта ночь И дыхание южного зноя, Этот твист работяг Под степенной сибирской луною.
Того же рода стихотворения «Девчонка что надо!» (1961) и «Заявление в суд» (1962). Во всех в них проводится мысль, что пусть молодёжь одевается и веселится на свой лад, а зато она Братскую ГЭС строит, полезные ископаемые разведывает или на заводе показывает рабочее мастерство, да и вообще в таком веселье ничего плохого нет.
А с другой стороны, несмотря на явственно ощущаемое желание Друниной влиться в хрущёвскую молодёжную движуху, она понимает, что всё равно чужая на этом празднике жизни, и потому периодически начинает оправдываться и где-то даже осуждать. Вот такой пример («Сверстницы», 1962):
Где ж вы, одноклассницы-девчонки? Через годы все гляжу вам вслед — Стираные старые юбчонки Треплет ветер предвоенных лет. Кофточки, блестящие от глажки, Тапочки, чинённые сто раз… С полным основанием стиляжки Посчитали б чучелами нас! Было трудно. Всякое бывало. Но остались мы освещены Заревом отцовских идеалов, Духу Революции верны. Потому, когда, гремя в набаты, Вдруг война к нам в детство ворвалась, Так летели вы в военкоматы, Тапочки, чинённые сто раз! Помнишь Люську, Люську-заводилу: Нос — картошкой, а ресницы — лён? Нашу Люську в братскую могилу Проводил стрелковый батальон… А Наташа? Робкая походка, Первая тихоня из тихонь — Бросилась к подбитой самоходке, Бросилась к товарищам в огонь… Не звенят солдатские медали, Много лет, не просыпаясь, спят Те, кто Сталинграда не отдали, Те, кто отстояли Ленинград. Вы поймите, стильные девчонки, Я не пожалею никогда, Что носила старые юбчонки, Что мужала в горькие года!
К концу же семидесятых годов модная-стильная-современная молодёжь окончательно теряет для Друниной своё очарование. В порядке иллюстрации приведём стихотворение «Опустевшее село» (1979), из которого ещё и очень хорошо видно, что Юлия Владимировна основательно начиталась к тому времени писателей-деревенщиков:
Разбрёлся в города народ,В селе ни огонька, ни звука. Лишь бабка сгорбленная ждёт Рванувшего в столицу внука. И говорит с собой сама, Скобля подмёрзшую картошку: — Однако на носу зима, Поторопился ты бы, Прошка!.. Он не придёт, он не придёт, С цивилизацией он сжился — Твой, с бычьей шеей, обормот, Весь в лохмах, батниках и джинсах. Ах, понимает все сама, Но, чёрные скобля картошки, Бормочет: — На носу зима, Поторопился ты бы трошки…
А есть ещё стихотворение того же года «Гол!», где некий представитель молодёжи не грохочет музоном посреди ночи, не прыгает у мирно спящих граждан по головам в буйных танцах, как делали славные юные геологи в «Заявлении в суд», а всего-навсего слушает днём в деревне трансляцию футбольного матча. Но удостаивается он уже вот такой беспощадной характеристики:
В экстаз футбольный погружён, Глушил транзистором деревню С квадратной челюстью пижон — Еще из тех, кто в Риме древнем Про хлеб и зрелища вопил, А про Овидия не ведал. Он нынче снова полон сил, Он — бездуховности победа.
А точно ли были знакомы с Овидием любители оттепельного твиста? Но, видимо, поэтессе танцы были куда ближе футбола, и потому шумных комсомольцев шестидесятых она не упрекала. Кстати, интересные параллели – у Евтушенко смазчица Элка должна была для признания за ней культурности и духовности приобщиться к Катуллу, у Друниной вот футбольный болельщик – к Овидию. Аналогично, советские любители футбола приравниваются к древнеримским поклонникам гладиаторских боёв что у Друниной, что у Городницкого. Поэты и люди всё это были весьма разные, а общая ментальность в таких вот мелочах очень чувствуется.
А вообще, семидесятые в творчестве Друниной – это вновь тотальное доминирование темы смерти на войне и всевозможной грусти и безысходности. Кстати, примечательно, что мрачная сказочка про «три процента выжившей на войне молодёжи», оказывается, ходила уже в 1974 году, то есть не в перестройку была придумана. Вот она у Друниной (стихотворение «Три процента», эпиграф «По статистике, среди фронтовиков 1922, 23-го и 24-го года рождения в живых осталось 3 процента»; что же это, интересно, за «статистика» и кто её вбросил в советские массы…):
Вновь прошлого кинолента Раскручена предо мной — Всего только три процента Мальчишек пришло домой… Да, раны врачует время, Любой затухает взрыв. Но всё-таки как же с теми — Невестами сороковых? Им было к победе двадцать, Сегодня им пятьдесят. Украдкой они косятся На чьих-то чужих внучат…
Прежде чем закончить рассказ о Друниной перестроечным финалом, стоит сказать кое-что и по поводу её личной жизни. Ведь, помимо военной лирики, весьма значимой темой в её творчестве была лирика любовная, в особенности относившаяся ко второму её мужу – сценаристу, режиссёру и телеведущему Алексею Каплеру (1903-1979). Напомним, что был он весьма сомнительной личностью и имел репутацию ловкого ловеласа, перед которым не мог устоять практически никто. К началу сороковых годов богемные связи привели его даже в семью Сталина: он сперва познакомился с Василием Сталиным, затем, в 1942 году – с 16-летней на тот момент Светланой, и принялся активно за ней ухаживать. Уже весной 1943 года Каплер был арестован, приговорён к пяти годам то ли ссылки, то ли лишения свободы по обвинению в антисоветской агитации и пропаганде; после освобождения в 1948 году вновь арестован вовсе уж неизвестно за что (традиционные бульварные источники ссылаются то на «возвращение в Москву вопреки запрету», то на «возобновление старых троцкистских связей») и освобождён после смерти Сталина, летом 1953 года.
В интеллигентских кругах считалось и считается само собой разумеющимся, что-де «тиран-Сталин» просто пытался избавиться таким способом от неугодного ухажёра своей дочери. Но даже из мемуаров Светланы Аллилуевой, если читать их непредвзято, не сквозь призму взгляда автора, картина вырисовывается несколько иная. Вот есть некий светский тусовщик, подозрительного происхождения (отец – еврейский купец 1-й гильдии, миллионер), с массой подозрительных связей (кстати, его вторая официальная жена, актриса Валентина Токарская, только что перебежала к немцам и актёрствует уже у них), легко вскруживающий головы женщинам – и зачем-то этот сорокалетний ловелас начинает ухаживать за совсем юной дочерью главы государства. Велика ли вероятность, что тут вспыхнула настоящая любовь? Не похоже. Зато очень похоже, что сей блестящий мужчина пользуется своими навыками соблазнителя, чтобы вынюхивать секретную информацию. Контрразведка на такое должна среагировать и без всяких приказов высшего начальства. Логично в первую очередь предположить, что органы действительно что-то нашли, и у Сталина были вполне реальные основания заявить Светлане: «Твой Каплер – английский шпион». А слов на ветер Сталин не бросал.
Но как бы то ни было, когда Каплер вернулся в столичную богемную тусу, то разумеется, обрёл в её глазах ореол невинно пострадавшего. И тут мы возвращаемся к Юлии Друниной, поскольку ею Каплер занялся уже в 1954 году. Между тем ещё с 1945 года наша героиня была замужем за поэтом Старшиновым, и у них росла родившаяся в 1946 году дочь Елена; если мы вспомним отсылку на «плен кастрюлек», то, вероятно, этот брак Друнину не слишком радовал. Так что завязавшаяся с Каплером связь в конце концов привела к тому, в 1960 году Друнина развелась со Старшиновым и вышла замуж за своего нового героя. И хотя тот был крайне любвеобилен, однако то ли в самом деле любил Друнину больше всех других своих пассий, то ли просто решил, что на старости лет пора завязывать с приключениями – и в итоге прожил он с ней до своей смерти от рака в 1979 году.
Так вот, резюмируя вышесказанное, трудно предположить, чтобы Каплер влиял на любившую его Друнину в положительном ключе, особенно в общественно-политическом плане. Сплетни про Сталина и его ближайшее окружение он ей рассказывал наверняка, хотя непосредственного отражения этого в доперестроечном творчестве Друниной вроде бы и не видно. Зато в перестройку любовь к уже умершему мужу могла сделать Друнину ещё более восприимчивой к тогдашней пропаганде, чем если бы Каплера в её жизни не было. Ну а что до семейного счастья, то вот пара стихотворений, показывающих, как Друнина воспринимала ситуацию на своём личном фронте.
Вот преломление космической романтики в формат «а я всегда о них думаю» («В каком-нибудь неведомом году», 1958):
В каком-нибудь неведомом году Случится это чудо непременно: На Землю нашу, милую Звезду, Слетятся гости изо всей Вселенной. Сплошным кольцом землян окружены Пройдут они по улицам столицы. Покажутся праправнукам странны Одежды их и неземные лица. На марсианку с кожей голубой Потомок мой не сможет наглядеться. Его земная грешная любовь Заставит вспыхнуть голубое сердце. Его земная грешная любовь И марсианки сердце голубое — Как трудно будет людям двух миров! Любимый мой, почти как нам с тобою...
Но это скорее забавно, чем грустно. А вот следующее стихотворение вполне объясняет, почему Друнина так и оставалась меланхолична даже в некоторый свой оттепельный эмоциональный подъём («Как плохо всё!», 1964):
Как плохо всё! Уйти, махнув рукой На ссоры наши, примиренья, войны?.. С другими Будет просто и легко, С другими Будет ясно и спокойно. Намучившись, намаявшись душой, «Как плохо!» — повторяю я со вздохом. Но что мне делать, Если это «плохо» Дороже, чем с другими «хорошо»?
А между тем, как уж там человеку искать своё персональное счастье – это его личное дело; если ему привычно страдать, и без страдания и эмоциональных качелей ему не живётся, то ничего тут особенно не поделать. Но в социалистическом обществе искусство – дело общественное, и если каждый творец обрабатывает народ в том ключе, что плохо буквально всё, от личной жизни отдельно взятой поэтессы до общественно-политического строя, то массы рано или поздно окажутся охвачены теми же настроениями. Личное – это ведь тоже политическое…
И вот наступает перестройка. В пассиве у Друниной – смерть мужа, всё то же застревание на войне, всё та же погоня за ускользнувшей молодостью, всё то же пристрастие к революционной романтике; а сверх этого – набравшие силу деревенщические и экологичные настроения (в семидесятые годы у неё появлялись стихи, направленные не то что против охоты, но даже против сбора цветов), а ещё, очевидно – каплеровские рассказы о преступном советском режиме. И на таком-то фоне изо всех утюгов вдруг стали «разоблачаться» все советские ценности, причём прежде всего методом жуткой игры на эмоциях. А Друнина, будучи человеком очень эмоциональным, с учётом всего сказанного не могла избежать поглощения атмосферой новой эпохи. Вот несколько образчиков её творчества перестроечных времён.
Раз: И куда нам теперь деваться, Где нам спрятаться, где спастись? Мы – заложники атомных станций, Рваный рубль стоит наша жизнь. Для чего нам теперь бороться? Нету воли, нет веры, сил… Нас бесшумный сапожек горца Равнодушно к земле придавил. И поэтому, может статься, Даже лучше для нас, что мы Лишь заложники атомных станций, Дети ядерной Колымы… Два: Безумно страшно за Россию, И обоснован этот страх. Как обескровлен, обессилен Колосс на глиняных ногах! Нет, жизнь свою отдать не страшно, Но что изменится, скажи? Стоит почти столетье башня На реках крови, море лжи… Три: «Проезда нет. Впереди тупик!» — Весёлое объявленье… Неужто правда, что мы, старик, Проклятое поколенье? Неужто правда, что жизнь свою Напрасно сожгли жестоко Одни в ГУЛАГе, Одни в бою, Другие – на дыбе шока? О боль прозренья! — Кого винить? Живём как под вечной пыткой. Одна надежда, Что жизни нить Гнилой уже стала ниткой. Что нам недолго терпеть, старик, — Кончается поколенье. «Проезда нет. Впереди тупик!» …Прищурившись, смотрит Ленин.
Комментарии вряд ли требуются. А в августе 1991 года Друнина отправилась к Белому дому, уверенная, что раз сюда пришла такая хорошая и чистая молодёжь, то здесь же, вместе с ней – настоящая правда, а при советской власти люди жили «в реках крови, море лжи». Удовлетворённая итогами своего похода, поэтесса написала по горячим следам ещё более безумное стихотворение «Белый дом» в шести частях. Поскольку оно длинное, здесь достаточно будет насладиться заключительными его строками:
Если было бы мне двадцать — Что ж, В стукача всадила бы Кухонный нож. Не смирилась бы С поганцем из Чека, Что нам в спину Бьёт наверняка… Если было бы мне двадцать, Брат, «Белый дом» Мне так же был бы свят. Так же я молилась бы Без слёз За всех тех, Кто жизнь сюда принёс. Спасибо тебе, о Боже, Что сейчас, На исходе дня, Ты сделал вдруг так, Что ожил Огонь в душе у меня. Что сердце пошло чечёткой, Что рвутся на свет слова, Что я понимаю чётко — Юность моя жива. И в смертной, должно, истоме Увижу сквозь слёзы вдруг Студенточек в «Белом доме» В кругу фронтовых подруг.
Однако уже через три месяца Юлия Друнина покончила с собой. Перед самоубийством она написала: «…Почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире, такому несовершенному существу, как я, можно, только имея крепкий личный тыл…». А если судить по её последнему стихотворению, то можно предположить, что в хаосе намешанных в её душе эмоциональных мотивов победу одержал то ли советский, то ли русский патриотизм.
Покрывается сердце инеем – Очень холодно в судный час… А у вас глаза как у инока – Я таких не встречала глаз. Ухожу, нету сил. Лишь издали (Всё ж крещёная!) помолюсь За таких вот, как вы – за избранных Удержать над обрывом Русь. Но боюсь, что и вы бессильны. Потому выбираю смерть. Как летит под откос Россия, Не могу, не хочу смотреть!
Для сравнения – стихотворение «О, Россия!» ещё 1956 года:
О, Россия! С нелёгкой судьбою страна… У меня ты, Россия, Как сердце, одна. Я и другу скажу, Я скажу и врагу — Без тебя, Как без сердца, Прожить не смогу…
В постсоветские годы Друнину в коммунистической среде регулярно вспоминали как поэтессу, не пожелавшую жить в мире победившей контрреволюции, оставшуюся идейно верной советской власти. Это, конечно, не так – даже из последнего стихотворения, если учитывать контекст, скорее следует, что «избранные», которые должны «удержать над обрывом Русь» – это те же самые защитники Белого дома из августа 1991 года. Тем не менее, эмоционального мировосприятия Друниной хватило, чтобы если не понимать, то ощущать, что и с этими ребятами всё же что-то не то, и саму её занесло не туда, и последствия в результате будут самые тяжкие. Мораль из истории Друниной поэтому другая – мало быть хорошим честным человеком, чтобы понимать общественные процессы, разбираться в политике, верно судить об исторических вопросах. Чисто эмоциональное мировосприятие оставит вам лишь хаос в голове и душе, а равно и в окружающей действительности, откуда может и не найтись иного выхода, чем тот, который выбрала Друнина.
Кстати, обратили внимание, сколько религиозных мотивов появилось в перестроечных её стихах? А ведь кто-то когда-то столь же эмоционально призывал снести сарай с «проржавленным иконостасом»… Атеизм на эмоциях легко сменяется такой же эмоциональной религиозностью, едва лишь ветра пропаганды задуют в ином направлении.
Так что сделаем для себя вывод, что разум и знание важны для коммуниста так же, как и развитая эмоциональная сфера, и пойдём вперёд, исправлять последствия ошибок прошлого.
Леа Руж, Александр Хайфиш