ENG
Предлагаем Вашему вниманию продолжение цикла статей, посвященных литературе советского периода нашей страны. Авторы цикла подробно рассматривают различные периоды творческой жизни СССР и дают характеристику наиболее значительным произведениям.
Предыдущие статьи из цикла: статья 1, статья 2, статья 3 часть 1 и статья 3 часть 2, статья 4, статья 5, статья 6 часть 1, часть 2, часть 3, часть 4 и часть 5.
Но пойдём дальше. Среди других поэтов-фрондёров несколько экзотической выглядит фигура барда Александра Городницкого (родился в 1933 году). Его отличает принципиальное нежелание жить исключительно литературным заработком: вместо этого он работал в качестве геолога и даже получил степень доктора геологических наук. Профессия геолога предполагает необходимость много путешествовать, и Городницкий побывал во многих уголках Земли, участвуя в сухопутных геологических и морских океанологических экспедициях, в том числе на паруснике «Крузенштерн». Неудивительно, что немало его песен посвящено лицам рискованных профессий – морякам, геологам, лётчикам. И называются они нередко так же – «Песня полярных лётчиков» (1959), «Моряки ледокольного флота» (1972); а в «Песне о Мурманске» даже ударение на второй слог, Мурма́нск, показывает, что песня поётся от лица моряка, для которого это своего рода профессиональный жаргон, отличающий его речь от речи тех, кто к флоту не имеет отношения. Да и в самом тексте песни говорится:
Отсюда уходят моряк и геолог, Один в океаны и в тундру другой.
Другая знаменитая песня, «Деревянные города» (1959), написана тоже явно от лица геолога, которому важно, что здесь, на Севере, он свой, а там, где «туманный Запад», его давно забыли, и даже «его вдове совсем другое снится». Тем самым в песне декларируется некоторое дистанцирование от столичных культурных тусовок.
Кстати, тема женщины, которая уже не ждёт своего находящегося в далёком путешествии мужа или возлюбленного, весьма характерна для творчества Городницкого. Более того, у него регулярно проскакивает мотив пренебрежения к женщине – не только по причине ожидаемой от неё неверности, но главным образом потому, что женщина чужда моряцкому (или аналогичному) образу жизни и не ценит его – а, значит, не слишком ценит и самого моряка, которому именно поэтому легко изменяет. А вот моряк, окружённый такими же товарищами-мужчинами, изменить ей не может технически (идея предаться любовным утехам друг с другом в то время в голову не приходила).
Впрочем, сексизм ряда песен Городницкого в контексте советского времени воспринимался иначе, чем теперь, особенно учитывая, что песни типа «Моряк, покрепче вяжи узлы» (1965) нередко исполнялись в студенческих компаниях тоненькими женскими голосами.
Моряк, покрепче вяжи узлы, Беда идёт по пятам, Вода и ветер сегодня злы, И зол как чёрт капитан. Пусть волны вслед разевают рты, Пусть стонет парус тугой, О них навек позабудешь ты, Когда придём мы домой. О них навек позабудешь ты, Когда придём мы домой. Не верь подруге, а верь в вино, Не жди от женщин добра, Сегодня помнить им не дано То, что было вчера. За длинный стол усади друзей И песню громче запой, Ещё от зависти лопнуть ей, Когда придём мы домой. Ещё от зависти лопнуть ей, Когда придём мы домой.
Тогда это часто воспринималось женщинами не как оскорбление, а скорее как вхождение в роль, в шкуру другого – в данном случае, моряка, который и в самом деле мыслит подобным образом. Да и вообще, обижаться на художественные тексты было не слишком принято. Возможно, и напрасно, если учесть, что некритическое восприятие такого рода превращало творческую личность в непререкаемого гуру среди поклонников…
Как и полагается шестидесятнику, Городницкий писал и на тему репрессированных – большей частью про лагерных заключённых. Примером тут служат песни «А птицы все на юг», «На материк» и некоторые другие. Они передают ощущения лагерника как человека, страдающего от своего положения – однако в них нет и намёка на предысторию сидельца, как он попал в сложившуюся ситуацию, за что был осуждён, не сожалеет ли он о каких-то поступках, которые привели его в лагерь. Видимо, то ли само собой разумелось, что пострадал человек «ни за что» (хотя в жизни Городницкий сталкивался и с заключёнными уголовниками), то ли это считалось не очень важным, в отличие конкретно от страданий заключённого. С песней «На материк» вышел такой казус – пошёл слух, будто её написал настоящий лагерник, и как-то даже самому Городницкому показывали мнимую могилу автора этой песни, который вот на Магадане сидел и там же её написал. Причём рассказчик легенды даже фамилию автора правильно назвал – Городницкий. Сам Александр Моисеевич пересказывал эту историю на концертах, но уму шестидесятника, увы, оказался недоступен напрашивающийся вывод, что по крайней мере 90% лагерных баек, пересказывавшихся в позднесоветские времена, были примерно той же степени достоверности.
Городницкий писал также и пиратские песни. В своё время как-то само собой стало считаться, что пиратская песня должна иметься в репертуаре каждого уважающего себя барда – и уж тем более она полагалась столько времени проведшему в плаваниях Городницкому. Но шестидесятнических пиратов хочется назвать костюмированными; по-настоящему, всерьёз они не воспринимались. Скажем, в «Пиратской песне» (1962) поётся:
И никогда мы не умрём, пока Качаются светила над снастями!
Но так могут говорить о себе не реальные пираты, которые не могут не осознавать свою смертность, а некие их литературные образы, которые неубиваемы в силу своего существования лишь в умах читателей и слушателей. Да и в любом случае, классические пираты – такой же элемент прошлого, как и другие персонажи, одетые в исторические костюмы.
А их у Городницкого хватает – в его творчестве, особенно более позднем и несколько изменившемся со времён оттепели, можно обнаружить большой пласт песен на исторические темы. Многие такие песни предназначались для спектаклей и кинофильмов, причём некоторые туда не попали и обрели известность самостоятельно. В качестве примера можно привести «Песню крестьян», написанную в начале восьмидесятых годов для радиоспектакля по повести Стивенсона «Чёрная стрела». Сам автор жаловался, будто эту песню из-за слов «Король наш старый Гарри подвинулся умом» не пропустила цензура, так как усмотрела намёк на Брежнева, которого интеллигенция считала маразматиком. Реальный Брежнев под конец жизни, конечно, одряхлел и имел проблемы с дикцией, однако до действительной потери адекватности дело не доходило. Зато потом, уже в девяностые, ту же песню так в спектакле и не использовали; с тем же успехом можно сказать, что «подвинувшимся умом» теперь выглядел приведённый перестройщиками к власти Ельцин.
Отношение крестьян к войне в песне показано как раз такое, какое иными левыми считается самым правильным для народа, если речь идёт о разборках представителей высших классов:
Чьё над полками знамя? За что ведется торг? Кто править будет нами – Ланкастер или Йорк? Какого нам вельможи Ни прочат короля, Для нас одно и то же – Неволя и петля.
Однако в реальной истории такой скептический нейтрализм даже в феодальную эпоху, не говоря уж про более поздние времена, не всегда верен и не всегда доминирует среди народных масс: если глобального изменения строя в результате разборок и не происходит, всё равно возможны те или иные локальные послабления или, напротив, усиление эксплуатации, могут иметь место какие-то частности, которые действительно важны для тех, кто так или иначе затронут конфликтом. Впрочем, песни Городницкого на историческую тематику потому и обретали порой большую популярность, что под определённым углом зрения в них начинало просматриваться двойное дно, пусть даже и не подразумевавшееся в момент написания. Та же «Песня крестьян» побуждает искать политические намёки на современность не только строчкой про подвинувшегося умом короля, в коем при желании можно углядеть любого неприятного вам политического деятеля, но и общим описанием ситуации борьбы за власть двух равно неприятных сторон, возможной не только в Средневековье. Собственно, если побродить по интернету, можно обнаружить, что песню эту натягивали на текущую реальность и в десятых годах, и в двадцатых.
Похожий пример – песня «Губернаторская власть» (1980), изначально написанная к спектаклю о похождениях революционера-народника Дмитрия Лизогуба, но обретшая самостоятельную жизнь вне спектакля в постсоветское время, так как её рефрен «Губернаторская власть хуже царской» в девяностые годы звучал актуальнее, чем в момент написания. Ну а строки: «Ты живёшь среди российских губерний – //Хуже места не придумал господь» многие либералы и сейчас могли бы повторять с восторгом.
Впрочем, как уже упоминалось выше, Городницкий писал и просто исторические песни, ни для каких спектаклей не предназначенные, либо же песни о современности с историческими отсылками. По ним ещё яснее видно, как позднесоветская интеллигенция воспринимала историю сквозь призму своего мировоззрения. Вот фрагмент песни «Как случилось, что я – это я?» (1988):
Как случилось, что я – это я? Ни Христу не молюсь, ни Аллаху, И ношу я цветную рубаху А не плащ золотого шитья?
Автор, выступая в роли непуганого интеллигента позднесоветской реальности, едва ли задумывался, когда писал эти строки, что «плащ золотого шитья» в прошлом был уделом очень и очень немногих, а у рабов в южных странах нередко не бывало даже и нецветной рубахи. Тут мы видим типичный пример склонности позднесоветской интеллигенции видеть себя в прошлом на месте представителей привилегированных классов. Объяснить это легко – рост общего уровня культуры в СССР породил и рост интереса к историко-приключенческим романам, а там герои чаще представляли хотя бы частично привилегированные слои населения, а не широкие народные массы – но, как бы то ни было, сравнение себя с элитой прошлого подпитывало недовольство тем уровнем жизни, что предоставляла интеллигенции советская власть.
Это, конечно, не единственный порок восприятия истории такой интеллигенцией. Вот, скажем, из «Песни декабристов» (1984) видно, что прогрессивным деятелям XIX века приписывались шестидесятнические тараканы:
В жаре дымных ветров не ступились в бою Наши острые шпаги и сабли. За свободу мы кровь проливали свою, Мы чужой не пролили – ни капли.
Думаю, что услышь такое сами декабристы, они бы первыми выразили своё несогласие. Даже на Сенатской площади, где декабрист Каховский застрелил генерала Милорадовича, кровь противника так или иначе пролилась.
А кроме того, Сенатской площадью дело не ограничивалось: в Киевской губернии имело место восстание Черниговского полка, где без небольшого кровопролития с обеих сторон тоже не обошлось. Декабрист Михаил Бестужев в начале 1830-х годов сложил об этих событиях песню, которая ходила потом в декабристской среде:
Что ни ветр шумит во сыром бору,
Муравьёв идет на кровавый пир...
С ним черниговцы идут грудью стать,
Сложить голову за Россию-мать.
И не бурей пал долу крепкий дуб,
А изменник-червь подточил его.
Закатилася воля-солнышко,
Смерти ночь легла в поле бранное...
Как на поле том бранный конь стоит,
На земле пред ним витязь млад лежит.
Конь! Мой конь! Скачи в святой Киев-град:
Там товарищи, там мой милый брат.
Отнеси ты к ним мой последний вздох
И скажи: «Цепей я снести не мог,
Пережить нельзя мысли горестной,
Что не мог купить кровью вольности!».
Песня, как видим, тоже написана в историческом стиле – декабристы нередко обращались к истории в своём творчестве – однако слова «кровавый пир», «не мог купить кровью вольности» ясно говорят, что уж кем-кем, а пацифистами декабристы точно не были, понимая, что совсем без кровопролития не обойдётся даже при самом благоприятном стечении обстоятельств. И едва ли они согласились бы и со следующими строками из той же песни Городницкого:
Пусть запомнят потомки на все времена, Добывая победу в сраженье: Не всегда для свободы победа нужна, Ей нужнее порой – пораженье. Потому-то и тут больше века подряд, В необъятной заснеженной шири, Наши песни поют, наши цепи звенят, Наши избы стоят по Сибири.
Автор, надо полагать, намекает, что лучше быть внутренне свободным человеком в роли сибирского каторжанина и проповедовать идеи свободы соболям и медведям, чем взвалить на себя бремя власти и через это свободы лишиться – но кто из декабристов мыслил так и тем более стал бы завещать такой взгляд потомкам?
А Городницкий и в уста революционера-народника Лизогуба («Первая песня Дмитрия Лизогуба», 1980) вкладывает схожие слова, отсылающие куда-то в область спасения собственной души:
Если иначе нельзя И грядут неизбежные битвы, Дав путеводную нить И врагов беспощадно разя, Боже, не дай мне убить — Избери меня лучше убитым, Если иначе нельзя, Если иначе нельзя. Боже всевидящий мой, Ты нам шлёшь испытания плоти. Пусть же к вершинам твоим Приведёт нас крутая стезя, Чтобы пророк над толпой Возвышался бы на эшафоте, Если иначе нельзя, Если иначе нельзя. Если иначе нельзя Слышать птиц несмолкающий гомон, Видеть, как чайка летит, На крыле неподвижном скользя, Пусть возражают друзья — Не отдай эту чашу другому, Если иначе нельзя. Если иначе нельзя…
С одной стороны, здесь меньше искажения исторической реальности, так как среди народников и в самом деле встречались такие жертвенные пацифисты, желавшие воздействовать на массы нравственным примером. Поэтому перекличка с христианством тут, в общем-то, неслучайна. С другой, невооружённым глазом видна тенденция «бить “нравственным социализмом” по революционаризму вообще» из пресловутого плана перестройщика Яковлева («Группа истинных, а не мнимых реформаторов разработала (разумеется, устно) следующий план: авторитетом Ленина ударить по Сталину, по сталинизму. А затем, в случае успеха, Плехановым и социал-демократией бить по Ленину, либерализмом и “нравственным социализмом” – по революционаризму вообще»).
А ещё такое «революционное пораженчество» логично следует из осуждения репрессий. Ведь если бы победили хоть декабристы, хоть революционные народники, то они не смогли бы обойтись без масштабного террора против врагов революции – а нравственные социалисты никакой успешной революции провести не в состоянии, а значит, и пятнать себя репрессиями против её противников тоже не будут. Их задача – красиво умереть («Чтобы пророк над толпой//Возвышался бы на эшафоте») и стать легендой в умах следующих поколений свободомыслящих интеллигентов. Именно это стоит за словами «Не всегда для свободы победа нужна//Ей нужнее порой – пораженье». Потому что впечатляющий легендарный образ в умах, в культурном поле мнится при таком раскладе самым важным и значимым результатом борьбы за свободу. За «свободу» внутреннюю. Непосредственно же внешние изменения, системные преобразования общества в лучшем случае остаются в тени и упускаются из виду.
«Нравственный социализм» вообще вставал в творчестве Городницкого на фоне перестроечной шизы в полный рост. Вот несколько замечательно показательных произведений 1988 года по тогдашним горячим темам. Первое – песня «Вальс тридцать девятого года», посвящённая договору о ненападении с Германией, причём в сборниках к этой песне даже приделан в издевательских целях эпиграф из сталинской предвоенной песни «Если завтра война»:
Полыхает кремлёвское золото.
Дует с Волги степной суховей.
Вячеслав наш Михайлович Молотов
Принимает берлинских друзей.
Карта мира верстается наново,
Челядь пышный готовит банкет.
Риббентроп преподносит Улановой
Белых роз необъятный букет.
И не знает закройщик из Люблина,
Что сукна не кроить ему впредь,
Что семья его будет загублена,
Что в печи ему завтра гореть.
И не знают студенты из Таллина
И литовский седой садовод,
Что сгниют они волею Сталина
Посреди туруханских болот.
Пакт подписан о ненападении —
Можно вина в бокалы разлить.
Вся Европа сегодня поделена —
Завтра Азию будем делить!
Смотрят гости на Кобу с опаскою.
За стеною ликует народ.
Вождь великий сухое шампанское
За немецкого фюрера пьет.
Впрочем, наш народный печальник не слишком-то верит и в способность народа биться за свободу и противостоять многоликим тиранам. Ну, в таллинских студентов – ещё может быть, а вот в русских водителей грузовиков – это уж никак. Вот стихотворение «Как прежде незлопамятен народ»:
Как прежде незлопамятен народ,
История – куда его суровей.
Он как стрелец, устало хмуря брови,
На плаху со свечой в руках идёт.
Еще он вспомнит взятие Казани,
Азовское сражение в дыму,
Меж тем как высшей меры наказанье
Ему уже готовят самому.
Всегероизм и всепрощенье рядом.
Привыкли так: три пишем, пять в уме, —
И памятник стоит под Сталинградом,
И памятника нет на Колыме.
Шумит толпа. Кричать недолго всласть ей
И палачей умерших обличать,
В то время как тоска по сильной власти
Уже по кругу нас уводит вспять.
Бесцелен этот путь, несметны беды,
Чему и улыбается слегка
Злодей усатый с орденом Победы
На ветровом стекле грузовика.
Так что, в отличие от многих и многих своих собратьев по перестроечному перу, Городницкий не упивался грядущей победой даже в те времена всеобщей антисоветской и антикоммунистической эйфории. «Нравственный социализм» в рыночном волчатнике не выживает, и его удел – каяться за каких-нибудь «праведных жертв». Поэтому вот вам песня и про Катынь, куда же без неё:
Там, где зелень трав росистых, Там, где дым скупого быта, Посреди земель российских Войско польское побито. Не в окопе, не в атаке, Среди сабельного блеска – В старобельском буераке, И в катынских перелесках. Подполковник и хорунжий – Посреди берёзок стылых, Их стреляли, безоружных, Ближним выстрелом в затылок. Резервисты из Варшавы, Доктора и профессура – Их в земле болотной ржавой Схоронила пуля-дура. Серебро на их фуражках Поистлело, поистлело Возле города Осташков, В месте общего расстрела. Их зарыли неумело, Закопали ненадежно: «Еще Польска не сгинела, Але Польска сгинуть должна». Подполковник и хорунжий Стали почвой для бурьяна. Но выходят рвы наружу, Как гноящаяся рана. Над планетой спутник кружит, Вся на пенсии охрана, Но выходят рвы наружу, Как гноящаяся рана. Там, где мы бы не хотели, Там, где сеем мы и пашем. Не на польском рана теле – А на нашем, а на нашем. И поют ветра сурово Над землёй, густой и вязкой, О весне сорокового, О содружестве славянском.
Ну, с праведными поляками и сказками об их уничтожении кровавым НКВД нынче всё настолько ясно, что нет нужды давать по этому поводу какие-то комментарии. Эта песня интересна скорее как ещё одно звено в длинном молитвенно-покаянческом ряду текстов Городницкого восьмидесятых годов, ну и, конечно, как бесконечная вариация на тему «тираны и власть против интеллигенции». Обратите внимание, что даже когда речь идёт о польской армии, главными жертвами оказываются «доктора и профессура», причём непременно столичные – «резервисты»-то эти ведь из Варшавы, а не из каких-то там восточных кресов типа Гродно. Неудивительно – в западнобелорусском Гродно университет открыла только советская власть, причём едва туда придя – в том же самом 1940 году, о котором скорбит Городницкий. А ведь именно такие шаги и крепят подлинное славянское братство, раздавленное до этого режимом Пилсудского и его последышей.
Впрочем, в своём социал-пацифизме Городницкий был ещё сравнительно последователен. По крайней мере, подписанием «письма сорока двух» он не замарался, и выразил отношение к обоим сторонам конфликта в стихотворении «Четвёртое октября» (1993).
На очередь потративший полдня, Я проявил нечаянную резвость, И взяли кровь в итоге у меня, – Хотя старик, но дефицитный резус. С усилием открыв входную дверь, Я размышлял, покуда брёл обратно: Кому она достанется теперь? – Фашисту, коммунисту, демократу? Знобило, и кружилась голова, Но думал я при этом мимоходом, Что не одни лишь звонкие слова За жизнь свою я этим людям отдал. Они безумны – это их дела, Но раненые все благословенны, И хорошо, что кровь моя вошла В их пулями распоротые вены. Вдоль улицы сирены стлался вой, Багряный лист планировал не быстро. Над солнечной осеннею Москвой Стоял погожий день братоубийства.
Конечно, это более достойная позиция, чем у подписантов «письма сорока двух», однако из стихотворения видны принципиальное нежелание понимать суть конфликта (мол, безумные люди ни с того ни с сего занялись братоубийством) и стремление оставаться на своей покаянческой волне (если кто-то из безумцев стал жертвой, то лишь тогда и только поэтому оказывается благословен). Отрешение Городницкого от общественных проблем становится тем примечательнее, что геологическую и научную карьеру он не бросал никогда, получив в 1982 году степень доктора геолого-минералогических наук и продолжая работать в профильных институтах и в девяностых, и в нулевых годах. А ведь, казалось бы, кому нужна геология, если уничтожается промышленность; и, далее по цепочке, судьба промышленности и науки в России в немалой степени зависела от того, кому в 1993 году удалось бы взять верх – радикальным рыночникам Ельцина или более умеренным силам, защищавшим Белый дом. Но эти связи, видимо, оказываются слишком сложными, если в голове сплошь господствуют идеи отстранённого благородного морализма…
Кстати, интересно, что в молодости Городницкий был куда как более боевит и гораздо сильнее напоминал своих ультралиберальных коллег по шестидесятническому лагерю. Вот так он откликнулся в 1956 году на подавление советскими войсками фашистского мятежа в Венгрии:
Танк горит на перекрёстке улиц, Расстреляв последние снаряды, В дымном жаре, в орудийном гуле, У разбитой им же баррикады. На его броне дымится краска Не от немцем сброшенной фугаски, Не на волжском вздыбленном песке, – Труп студента, детская коляска, И обрывок флага на штыке. Где и как, когда случилось это В самый первый распроклятый раз? Над казармой прежние портреты, И приказ – по-прежнему приказ. Разгребая жар чужой руками, Принеся восстанию беду, Парни с комсомольскими значками Умирают в огненном чаду. Их могилу не укроют лавры, Лишь листок уронит на пол мать – Извещение, что «смертью храбрых»… «Смертью храбрых» – что ещё ей знать? Как там встретят весть, что не вернулись – Закусив губу или навзрыд? Танк горит на перекрёстке улиц, – Хорошо, что этот танк горит!
Так что позднейший социал-пацифизм Александра Моисеевича – это ещё прогресс. Тот, кем он был в 1956 году, наверняка подписал бы «письмо сорока двух» без колебаний…
Под занавес стоит привести стихотворение Городницкого «Шестидесятникам теперь за шестьдесят...» (1996), где он прямо поднимает тему своих собратьев по движению в постперестроечной РФ, печально и смутно пытаясь отстоять их от неблагодарного народа:
Шестидесятникам теперь за шестьдесят. Бранит их всякий «мальчикам в забаву». Пора оставить хрупкую их славу, Что расцветала тридцать лет назад, Когда победно громыхала медь, Империя не ощущала крена, И шла на гладиаторов глазеть Гудящая спортивная арена. Всё началось совсем в другие дни, И, видимо, не в них первооснова. Недолговечным оказалось слово, Которое придумали они. Пошли на суп лавровые венки, Им не понять, беспомощным и старым, За что их обличают смельчаки, Свободу получившие задаром. А я другие вижу времена, Где молодость моя, и над Москвою Негромкая гитарная струна Звенит освобождённой тетивою.
Понятно, что сравнение советских футболистов с гладиаторами притянуто за уши, чтобы как-то обосновать сравнение СССР с Римской империей (кстати, не в первый раз – у Городницкого есть и стихотворение 1989 года «Падение Рима» с той же аллюзией). А вот строки: «Им не понять, беспомощным и старым,//За что их обличают смельчаки,//Свободу получившие задаром» достойны более подробного рассмотрения.
Для начала, какую такую «свободу задаром» получили перестроечные и постперестроечные поколения? Истерить по «преступлениям Сталина» и омерзительности «совка»? А оно нам надо? Перестройка оставила нам деградирующий мир, в котором одна «свобода» – выживать и одна альтернатива – не менее свободно сдохнуть под забором. Нет, это вы, шестидесятники, получили от предыдущих поколений задаром свободу заниматься хоть наукой, хоть искусством, хоть работать на заводах, хоть возводить плотины, будучи равно одобряемы, восхваляемы, вознаграждаемы обществом. И вот этой-то подлинной свободы лишены поколения, живущие на руинах СССР.
Да, вы-то можете теперь ностальгически вспоминать себя времён юности, полными надежд, а нам что вспомнить? Голодную помойку девяностых, переполненную бандитами, вещевыми рынками, водочными ларьками и распродажей всего и вся? Помойку нулевых посытнее, с её мелодиями на телефончик, каналом ТНТ, прибарахляющимися и равнодушными ко всему прочему обывателями и продолжающейся распродажей всего и вся? Да и новым поколениям деградирующий мир никакой почвы для надежд не даёт, кроме разве что надежды в тяжёлой борьбе остановить падение и развернуть запущенные вами процессы вспять. А уж что до свободы трёпа, то контроль очень либеральной и чрезвычайно демократической государственной машины крепчает по всему миру, который после падения соцлагеря благополучно деградирует тоже. И сделали всё это вы, дорогие свободолюбивые и тираноборческие шестидесятники – обличали репрессии, воевали со сталинизмом, подточили социализм и в конечном счёте сыграли роль детонатора, подорвавшего стену, которая удерживала всю планету от падения прямиком в ад – а теперь не хотите даже признать, что совершили что-то не то.
И насчёт ада. Большинство советских и постсоветских людей помнит Городницкого не по всем этим произведениям восьмидесятых и девяностых годов, а по песне «Атланты» (1963) – ну, те, которые «держат небо на каменных руках»:
Когда на сердце тяжесть И холодно в груди К ступеням Эрмитажа Ты в сумерки приди, Где без питья и хлеба, Забытые в веках, Атланты держат небо На каменных руках. Держать его махину Не мёд – со стороны, Напряжены их спины, Колени сведены, Их тяжкая работа Важней иных работ – Из них ослабни кто-то, И небо упадёт. Во тьме заплачут вдовы, Повыгорят поля, И встанет гриб лиловый, И кончится Земля, А небо год от года Всё давит тяжелей, Дрожит оно от гуда Ракетных кораблей. Стоят они, ребята, Точёные тела, Поставлены когда-то, А смена не пришла, Их свет дневной не радует, Им ночью не до сна, Их красоту снарядами Уродует война. Стоят они, навеки Упёрши лбы в беду, Не боги – человеки, Привычные к труду, И жить ещё надежде До той поры, пока Атланты небо держат На каменных руках.
Не очень понятно, кого именно под такими атлантами, предотвращающими ядерный апокалипсис, понимал сам автор (похоже, что всевозможных деятелей искусств), но современного читателя строки «поставлены когда-то, а смена не пришла» наводят на невесёлую мысль, что падение неба, после которого «встанет гриб лиловый и кончится земля» – лишь вопрос времени. И кто же сделал такую перспективу возможной, сокрушив действительных атлантов, а? Ах да, мы уже ответили чуть выше…
Леа Руж, Александр Хайфиш