ENG
Предлагаем Вашему вниманию продолжение цикла статей, посвященных литературе советского периода нашей страны. Авторы цикла подробно рассматривают различные периоды творческой жизни СССР и дают характеристику наиболее значительным произведениям.
Предыдущие статьи из цикла: статья 1, статья 2, статья 3 часть 1 и статья 3 часть 2, статья 4, статья 5, статья 6 часть 1, часть 2, часть 3, часть 4, часть 5 и часть 6.
Теперь посмотрим на творчество поэта, который хотя и имел основание обидеться на советскую власть, но не сделал этого и фиг в карманах не крутил. Евгений Долматовский (1915-1994) принадлежал к более старшему по сравнению с шестидесятниками поколению, и получил известность как поэт ещё до войны, хотя сохранил популярность и в период оттепели, и позднее. Насчёт основания обидеться – будущий поэт родился в семье адвоката Арона Долматовского, видного ещё в царские времена юриста, который в 1939 году был расстрелян по обвинению в участии в контрреволюционной организации. Мать была из купеческого сословия, после революции всю жизнь проработала в библиотеке имени Ленина. Судя по тому, что ни жена, ни сын Арона Долматовского после его осуждения не пострадали как члены семьи изменника Родины, они, скорее всего, к моменту его ареста жили отдельно, хотя прямых указаний на это нет.
Стихи Евгений Долматовский начал писать ещё в школе, а первая его книга была издана в 1934 году. До войны Долматовский успел окончить педагогический техникум, поработать метростроевцем по комсомольской путёвке, вступить в Союз писателей, а перед самой войной, в мае 1941 года – и в ВКП(б). Фронтовая его биография выдалась длинной и бурной. В качестве военного корреспондента он находился в РККА ещё с Польского похода 1939 года, а в августе 1941 года оказался в крупном окружении под Уманью, попал в плен, но сумел бежать. Из тех, кому сбежать не посчастливилось, этот плен мало кто пережил. Перейти линию фронта в обратном направлении Долматовскому удалось лишь три месяца спустя. Ему пришлось проходить проверку в НКВД, но уже в январе 1942 он вернулся в строй в прежнем качестве и звании, через год получил орден Красной Звезды, а в мае 1945 года даже присутствовал при подписании Акта о капитуляции Германии как военный корреспондент. На этом месте хочется вспомнить и судьбу литературного героя Симонова, политрука Синцова, о котором уже рассказывалось выше (оказывается, в реальности-то можно было выйти из окружения, предварительно сбежав из плена, и при этом не лишиться членства в партии, вот удивительно), и реакцию Василя Быкова на собственное общение с НКВД, о чём мы тоже уже рассказывали (оказывается, не любой человек, угодив в ситуацию, вызывающую заведомое недоверие органов, должен озлобиться на это до конца жизни). Так что нападок на советскую госбезопасность в творчестве Долматовского не обнаруживается, зато имеется много такого, что идёт вразрез с интеллигентским дискурсом оттепельных времён.
Вот образец раннего творчества – стихотворение «Дело о поджоге Рейхстага» (1947):
Ты помнишь это дело о поджоге Рейхстага? Давний тридцать третий год… Огромный Геринг, как кабан двуногий, На прокурорской кафедре встаёт. Ещё не взят историей к ответу, Он хочет доказать неправду свету: «Рейхстаг большевиками подожжён!» Но вот пред всеми — смуглый, чернобровый — Встал подсудимый. Чистый и суровый, Он в кандалах, но обвиняет — он! Он держит речь, неистовый болгарин. Его слова секут врагов, как жгут. А воздух так удушлив, так угарен, — На площадях, должно быть, книги жгут.… …В тот грозный год я только кончил школу. Вихрастые посланцы комсомола Вели метро под утренней Москвой. Мы никогда не видели Рейхстага. Нас восхищала львиная отвага Болгарина с могучей головой. Прошло немало лет. А в сорок пятом Тем самым, только выросшим, ребятам Пришлось в далёких побывать местах, Пришлось ползти берлинским Зоосадом… «Ударим зажигательным снарядом!» «Горит рейхстаг! Смотри, горит рейхстаг!» Прекрасный день — тридцатое апреля. Тяжёлый дым валит из-за колонн. Теперь — не выдумка — на самом деле Рейхстаг большевиками подожжён!
В приведённом стихотворении мастерство Долматовского как поэта ещё не вполне отточено, но сам сюжет таков, что от мелких огрехов можно отвлечься. В частности, интересно, что поэт увидел закольцованность событий: от начала фашистской диктатуры, установленной под предлогом мнимой вины коммунистов в поджоге Рейхстага, до бесславного её конца – падения Берлина, когда горящее здание Рейхстага и в самом деле оказалось работой коммунистов.
А вот стихи вроде бы на аполитичную тему, однако и сейчас довольно актуальные («Как просто объявить себя святым», 1965):
Как просто объявить себя святым,
Тряпицу вывесив, как флаг, на жерди
Над глинобитным домиком своим,
И размышлять о жизни и о смерти;
Уйдя от всех трудов, тревог, забот,
Накрыв худые плечи мешковиной,
Скрестить колени, восседать, как бог,
Потряхивая шевелюрой львиной.
Ты в мире гость и в каждом доме гость.
Вставай, иди топчи свою дорожку.
Голодные отсыплют рису горсть,
Бедняк отдаст последнюю лепёшку.
Постой! Ответь мне на вопрос простой:
Они святые или ты святой?
Казалось бы, речь идёт о каком-то индийском аскете или буддийском монахе, потому что кто ещё одевается в мешковину и получает подаяние рисом? Однако вполне очевидна и отсылка к поклонникам духовного самосовершенствования, которые на деле всего лишь зацикливаются на самих себе и по факту паразитируют на окружающих, пользуясь их поддержкой и ничего не давая взамен. А если обратить внимание, что стихотворение написано в позднюю оттепель, то можно усмотреть в нём и атаку на советских хиппи, которые в обществе тоже к тому времени уже завелись ввиду организованной хрущёвцами катастрофы внутренней идеологической политики.
А вот более явный выпад Долматовского против начавшегося идейного распада советского общества, сделанный в следующем, 1966 году:
Люди добрые! Что нам делать
С нашей вечною добротою?
Мы наивны и мягкосерды,
Откровенны и простодушны.
А мерзавцы и негодяи
Видят в этом лишь нашу слабость.
Верно: если душа открыта,
То в неё очень просто плюнуть.
Неужели так будет вечно?
Неужели светлому миру
Не избавиться от негодяйства?
Люди добрые! Что нам делать?
Я вас к подлости не призываю,
Но зову на помощь суровость:
Доброта — лишь только для добрых,
Чистота — лишь только для чистых,
Прямота — для прямых и честных.
А для подлых — ненависть наша:
Надо их же собственной грязью
Беспощадно забить им глотки.
Хотя стихотворение внешне аполитичное, но автор, во-первых, реабилитирует суровость и беспощадность к врагам (качества, ассоциирующиеся с большевизмом), а во-вторых, что особенно интересно, не рекомендует быть чересчур уж дуболомно-прямолинейным в борьбе с подлостью, а вместо того предлагает частично взять на вооружение арсенал врага (что, конечно, затруднило бы либеральной интеллигенции нападки на её противников). Между тем млеющие друг от друга шестидесятники с их «давайте жить, во всём друг другу потакая» в это время стремились подкопаться не только под сталинский период, но и под большевизм как таковой, утверждая, будто главная причина репрессий – именно в идейной убеждённости, оборачивающейся-де нетерпимостью даже к самым безобидным идейным оппонентам. На фоне проповеди терпимости ко всему подряд (кроме, разумеется, «сталинизма») заключительная часть стихотворения воспринималась как глоток свежего воздуха – ну, если вы не принадлежали к шестидесятнической партии. Но насчёт прямоты стоит уточнить, что прямота прямоте рознь, и в ряде ситуаций уместно, скажем, использовать против плохих людей именно прямое обличение (особенно пополам с ненавистью), как это делает не названный по имени Георгий Димитров в «Деле о поджоге Рейхстага».
Кстати, на обвинения в догматизме Долматовский прямо отвечал ещё несколькими годами ранее. Стихотворение «Азбука» (1962):
Да, мы зовёмся коммунистами, Но шепчет циник кривогубый, Что только азбучные истины Одни нам дороги и любы. Давно уж способами разными Испытывают нашу веру. Согласен! Азбука так азбука! И приведу её, к примеру:Атака. Братство. Вдохновение. Геройство. Долг. Единство. Жажда. Звезда. Исканья. Есть значение В той азбуке для буквы каждой. К — Коммунизм. Л — Ленин, Ленинцы. М — это Мир. Н — это Нежность. О — знак Огня и Откровенности. П — это наша принадлежность К великой Партии. Р — Равенство, Свобода. Труд. И Убежденность. Всегда нам Фантазёры нравятся, Характер, Цельность, Честь ведёт нас. Есть Ширь, И Щедрость, И Энергия, И Юность вечная в пути. А буква Я? Сто раз проверь её, Пред тем, как вслух произнести. Её выпячивать негоже нам Как личное местоименье. Лишь только В Я, На МЫ помноженном, Находит силу современник. В нелёгких буднях и на праздники, Служа грядущему, как чуду, Такой придерживаюсь азбуки И до конца ей верен буду.
Перечисляемые в «Азбуке» понятия вроде бы просты и интуитивно понятны, но в то же время не могут не вызывать у читателя поток таких ассоциаций, что обвинение коммуниста в догматизме и косности само собой развеялось бы как дым. Примечательна и попытка соединить оттепельную вроде бы романтику с такими, например, понятиями, как «атака», «долг» или «честь», отсылающими скорее к предыдущей эпохе. Сюда же – и строки «Давно уж способами разными//Испытывают нашу веру», в которых легко увидеть шпильку именно текущему моменту в жизни страны.
Иногда Долматовский выступал против оттепельных реалий и более явно. Кто был антигероем стихотворения «Года пятно отмыли с дезертира» (1962), нам выяснить не удалось, но наверняка имелся в виду кто-то «широко известный в узких кругах».
Года пятно отмыли с дезертира,
Который «отличился» в той войне:
Он, видите ль, стоял за дело мира
И выстоял от схватки в стороне.
Он свой народ оплакивал на Каме:
«История! Гвардейцев урезонь:
Они такими были дураками —
Шли за кого? — за Сталина — в огонь!
А я вот спрятался, я видел дальше
И не замешан во всеобщей фальши».
Истории этап тридцатилетний
В делах её солдат не зачеркнуть.
Они сражались честно, беззаветно,
Своею кровью обагрили путь.
Мы в жизни никого не обманули.
Коль обманулись — это нам урок.
А тот, кто ныл и прятался от пули,
Неправомочен подводить итог.
Итак, некий неназванный деятель, будучи антисталинистом, считал, что под знамёнами Сталина воевать зазорно. Дальше могут быть варианты: либо человек каким-то образом отвертелся от призыва, нашёл тёплое местечко в тылу, а теперь уверяет окружающих, что поступил единственно верным образом, либо же ещё в войну открыто агитировал против участия в ней, дезертировал из армии и оказался в местах заключения где-то на Каме, а когда повеяли оттепельные ветра, вновь вернулся в столицы и уже в шестидесятые свысока поучает фронтовиков. Делает ли он это в узком кругу или, возможно, даже в печати (в аккуратной форме), но есть, очевидно, и те, кто слушает и не плюётся и даже согласен с его точкой зрения. Долматовскому приходится отвечать, что такой показной пацифист не имеет морального права судить тех, кто сражался со злом, не прячась за рассуждениями о нехорошем Сталине. Сейчас этот нравственный урок тоже очевиден далеко не всем.
Стоит обратить внимание и на то, что Долматовский возражает против огульного полива грязью сталинского периода советской истории. Строки «Истории этап тридцатилетний//В делах её солдат не зачеркнуть» вполне отчётливо говорят, что Победа в ВОв и распространение социализма в Европе и Азии – прямое следствие этого самого тридцатилетнего этапа. Но даже такая осторожная защита сталинской эпохи воспринималась на пике оттепели разными евтушенками в штыки.
Как и в случае с Рождественским, множество стихотворений Долматовского стали текстами известных песен, слушатели которых часто не знали, кто автор слов. Например, вот очень известная в позднесоветские времена песня «Весна сорок пятого года» (1970):
Земля повернулась навстречу весне, Хорошая нынче погода. Такою порой вспоминается мне Весна сорок пятого года. Проходят года, но не меркнет вдали И горе, и подвиг народа. Мы трудной дорогой к победе пришли Весной сорок пятого года. А если ты молод и позже рождён, Прими эстафетою с хода Победным салютом и первым дождём Весну сорок пятого года. Страшна для врагов и светла для друзей Рабочая наша порода. Есть в каждой победе твоей и моей Весна сорок пятого года. Да будет ракетою ввысь взметена, В прозрачную высь небосвода Для всех поколений, на все времена Весна сорок пятого года!
Тут поэту удалось кратко и ёмко выразить в стихах, что именно победный исход ВОВ открыл советскому народу дорогу в будущее, сделав возможными все дальнейшие достижения социализма, включая освоение космического пространства, которое тогда мыслилось их вершиной. Это одна из тех песен, которым уместно было бы звучать в День Победы и сегодня, однако в современной РФ такие песни нечасто извлекаются из забвения – пусть даже опора на Победу декларируется буржуазными властями регулярно, но вот ориентации на будущее у них по-прежнему нет.
А вот песня о другой войне, Гражданской. «За фабричной заставой» (1953):
За фабричной заставой, Где закаты в дыму, Жил парнишка кудрявый, Лет семнадцать ему. О весенних рассветах Тот парнишка мечтал. Мало видел он света, Добрых слов не слыхал. Знал он горькое лихо, Знал безрадостный труд, Жил на улице тихой, Где с гудками встают. Парню очень хотелось Счастье здесь увидать — За рабочее дело Он ушёл воевать. Рядом с девушкой верной Был он тих и несмел, Ей любви своей первой Объяснить не умел. И она не успела Даже слова сказать, — За рабочее дело Он ушёл воевать. Но, порубанный саблей, Он на землю упал, Кровь ей отдал до капли, На прощанье сказал: «Умираю, но скоро Наше солнце взойдёт…» Шёл парнишке в ту пору Восемнадцатый год.
Хотя песня прозвучала в кинофильме 1956 года «Они были первыми», на самом деле она была написана тремя годами раньше. Песня рисует образ молодого рабочего, выросшего до революции, знавшего «горькое лихо и безрадостный труд», не умевшего говорить красиво, но, несмотря ни на что, способного к высоким и чистым чувствам. И когда современные горе-психологи уверяют, что все психологические проблемы от недолюбленности, что недолюбленные дети обязательно вырастают злыми и жестокими, а то и вовсе маньяками, неплохо бы вспомнить эту песню и понять, что в реальной жизни всё редко бывает так просто.
Теперь одна из самых знаменитых песен, посвящённых покорению космоса – «И на Марсе будут яблони цвести» (1963):
Жить и верить — это замечательно! Перед нами небывалые пути. Утверждают космонавты и мечтатели, Что на Марсе будут яблони цвести! Хорошо, когда с тобой товарищи, Всю Вселенную проехать и пройти. Звёзды встретятся с Землёю расцветающей, И на Марсе будут яблони цвести! Я со звёздами сдружился дальними! Не волнуйся обо мне и не грусти. Покидая нашу Землю, обещали мы, Что на Марсе будут яблони цвести!
В те годы освоение Марса виделось делом сравнительно недалёкого будущего. Пусть это оказалось иллюзией, но песня стала символом космической мечты.
А в более ранние времена, когда на переднем плане стояло освоение воздушной стихии, Долматовский писал и про лётчиков. Написанная ещё до войны, весной 1939 года, песня «Любимый город» для фильма «Истребители», тоже стала очень известной и не забыта до сих пор:
В далёкий край товарищ улетает, Родные ветры вслед за ним летят. Любимый город в синей дымке тает, Знакомый дом, зелёный сад и нежный взгляд. Любимый город в синей дымке тает, Знакомый дом, зелёный сад и нежный взгляд. Пройдет товарищ сквозь бои и войны, Не зная сна, не зная тишины. Любимый город может спать спокойно И видеть сны, и зеленеть среди весны. Любимый город может спать спокойно И видеть сны, и зеленеть среди весны. Когда ж домой товарищ мой вернется, За ним родные ветры прилетят. Любимый город другу улыбнется, Знакомый дом, зелёный сад, весёлый взгляд. Любимый город другу улыбнется, Знакомый дом, зелёный сад и нежный взгляд.
Из контекста вполне явно следует, что «далёкий край», в который улетает товарищ и где он должен «пройти сквозь бои и войны», лежит вне пределов советских границ – может быть, это Испания, возможно, Китай, а вскоре начнутся и бои на Халхин-Голе. Некоторые критики СССР «слева», проповедующие недопустимость любого вмешательства за рубежом, могли бы и эту песню истолковать как едва прикрытый оскал советской военщины – или какие они там используют выражения. Ну и уж все критики поголовно, без различий идеологических оттенков, горазды «обличать» предвоенные произведения такого рода за якобы «обман» – по их логике, надо было петь, что любимый город (а подразумевался вроде бы Киев) будет частично разрушен и попадёт на два года под фашистскую оккупацию.
Между тем и в послевоенной песне «Родина слышит» (1950) звучат те же мотивы. Изначально песня предназначалась для спектакля «Мир», но со спектаклем что-то не срослось, и он так и не был поставлен. А песня осталась и в том же году была исполнена впервые:
Родина слышит, Родина знает, Где в облаках её сын пролетает. С дружеской лаской, нежной любовью Алыми звёздами башен московских, Башен кремлёвских, Смотрит она за тобою. Родина слышит, Родина знает, Как нелегко её сын побеждает, Но не сдаётся, правый и смелый! Всею судьбой своей ты утверждаешь, Ты защищаешь Мира великое дело.
Поскольку распространялась она в начале 1950-х годов, то воспринималась как намёк на Корейскую войну, в которой участвовали советские лётчики – каковое участие, как обычно, не афишировалось широко. А позднее диссидентствующая интеллигенция стала упирать на начальные слова «Родина слышит, Родина знает», истолковывая их уже как намёк на всевластие КГБ. У мелких душ и ассоциации мелкие…
Фигура Эдуарда Асадова (1923-2004) стоит на советском поэтическом поле сильно особняком. Он не был участником литературных группировок, ориентированных больше на интеллигентские круги, а вместо того рассчитывал на обобщённого советского человека из максимально широкой аудитории. И советский человек платил ему взаимностью: сборники Асадова выходили десятками названий и не залёживались на книжных полках, несмотря на суммарно многомиллионные тиражи. Кроме того, Асадов, подобно поэтам из шестидесятнической тусовки, часто читал стихи в концертных залах, неизменно заполнявшихся народом до самого конца советской эпохи. Будучи лирическим поэтом и работая в основном в жанре любовной лирики, Асадов считался преимущественно «поэтом для девушек» – чего, в общем-то, и не отрицал, разве что иронически спрашивая в ответ: «А что, девушки разве не люди?». В то же время в одном из последних интервью он сказал, что его стихи любят военные, которые не любят воевать.
В 1941 году Асадов ушёл на фронт добровольцем, воевал в качестве артиллериста, но при освобождении Севастополя в мае 1944 года был тяжело ранен и ослеп, получив за тот боевой эпизод орден Красной Звезды. Как поэт он состоялся уже слепым: инвалидность не помешала ему окончить Литинститут и отточить своё поэтическое мастерство, да и вообще, суметь прожить ещё долгую и более чем полноценную жизнь. Впрочем, темы его стихов были в основном самые простые, и потому в народе снискали популярность, а у эстетствующих литературных критиков – неприязнь.
У Асадова много лирических стихотворений с образами сильных и гордых женщин; асадовские героини часто не прощают изменников. Такова, например, главная героиня повести в стихах «Галина» (1958). Она ждёт ребёнка от любимого, но тот закрутил роман с другой; Галина всё равно становится матерью и растит ребёнка одна; а её изменник раскаялся и хочет получить её прощение, но безуспешно; и ему остаётся только тайком бегать на свидания к сыну. Финал повести остаётся открытым.
Казалось бы, подобные сюжеты далеки от общественно-политических проблем. Но если приглядеться внимательнее, то это всё же окажется не совсем так. Вот современная психологическая литература, рассчитанная в основном на девушек и женщин, буквально вбивает в свою аудиторию необходимость обязательности прощения чего угодно. Мол, если кого-то близкого тебе не простишь – пусть бы даже простить требовалось максимально гнусную и скверную вещь – то не видать тебе душевного спокойствия как своих ушей. Таков подход современный, позволяющий некоторой части общества без последствий для себя творить любые бытовые безобразия. А Эдуард Асадов жил в мире, где прощение являлось только нравственным правом человека, но никак не навязываемой сверху обязанностью. В мире, где положено было отвечать за свои поступки, где не зазорно было призывать к ответственности за них. В мире, лучшем, чем нынешний…
А вот тот же самый сюжет, только с переменой ролей. Лирико-философское стихотворение «Они студентами были...» (1960):
Они студентами были. Они друг друга любили. Комната в восемь метров – чем не семейный дом?! Готовясь порой к зачётам, Над книгою или блокнотом Нередко до поздней ночи сидели они вдвоём. Она легко уставала, И если вдруг засыпала, Он мыл под краном посуду и комнату подметал. Потом, не шуметь стараясь И взглядов косых стесняясь, Тайком за закрытой дверью бельё по ночам стирал. Но кто соседок обманет – Тот магом, пожалуй, станет. Жужжал над кастрюльным паром их дружный осиный рой. Её называли лентяйкой, Его ехидно хозяйкой, Вздыхали, что парень – тряпка и у жены под пятой. Нередко вот так часами Трескучими голосами Могли судачить соседки, шинкуя лук и морковь. И хоть за любовь стояли, Но вряд ли они понимали, Что, может, такой и бывает истинная любовь! Они инженерами стали. Шли годы без ссор и печали. Но счастье – капризная штука, нестойка порой, как дым. После собранья, в субботу, Вернувшись домой с работы, Однажды жену застал он целующейся с другим. Нет в мире острее боли. Умер бы лучше, что ли! С минуту в дверях стоял он, уставя в пространство взгляд. Не выслушал объяснений, Не стал выяснять отношений, Не взял ни рубля, ни рубахи, а молча шагнул назад... С неделю кухня гудела: «Скажите, какой Отелло! Ну целовалась, ошиблась... немного взыграла кровь! А он не простил – слыхали?» – Мещане! Они и не знали, Что, может, такой и бывает истинная любовь!
Итак, мы видим молодую семью, где муж с готовностью берёт на себя домашние дела при необходимости – а окружающим, конечно, есть до этого большое дело, ибо чем ещё заняться в коммунальной квартире, как не перемывать косточки соседям за всё подряд. И это отсылает нас к вопросу о том, как равноправие мужчин и женщин воспринимается на бытовом уровне – потому что советская-то власть может пропагандировать одно, а консервативное общество до поры до времени будет держаться старых шаблонов. В общем-то, такие вещи даже сегодня, когда коммунальных квартир почти не осталось, не всегда адекватно воспринимаются окружающими – консервативных родственников старшего поколения хватает до сих пор.
Примечательно, что Асадов-то не постеснялся рассмотреть альтернативный расклад в семье: в стандартной ситуации обычно жена занята бытом, у мужа много свободного времени, и он смотрит на сторону, а тут всё наоборот. В стихотворении не говорится о причине измены жены, но в порядке одной из версий можно предположить, что она, как и соседки, не воспринимала мужа всерьёз, не понимая, «что, может, такой и бывает истинная любовь!». И лишь увидев её «целующейся с другим», он сразу понял, что его не ценят, и ушёл. У соседок оказалась сломана логическая цепочка: раз уж «парень – тряпка», значит, должен простить. А герой стихотворения не может простить отнюдь не минутной слабости, а того факта, что любимая женщина его любовь на самом деле не ценила. Возможно, стихотворение отчасти автобиографическое – кое-где пишут, что такие ситуации происходили у Асадова с его первой женой в пятидесятых годах.
Другое известное стихотворение Асадова, касающееся той же области гендерных стереотипов, написано уже на другую тему и носит название «Трусиха» (1963):
Шар луны под звёздным абажуром Озарял уснувший городок. Шли, смеясь, по набережной хмурой Парень со спортивною фигурой И девчонка — хрупкий стебелёк.Видно, распалясь от разговора, Парень, между прочим, рассказал, Как однажды в бурю ради спора Он морской залив переплывал, Как боролся с дьявольским теченьем, Как швыряла молнии гроза. И она смотрела с восхищеньем В смелые, горячие глаза… А потом, вздохнув, сказала тихо: — Я бы там от страха умерла. Знаешь, я ужасная трусиха, Ни за что б в грозу не поплыла! Парень улыбнулся снисходительно, Притянул девчонку не спеша И сказал: — Ты просто восхитительна, Ах ты, воробьиная душа! Подбородок пальцем ей приподнял И поцеловал. Качался мост, Ветер пел… И для неё сегодня Мир был сплошь из музыки и звёзд! Так в ночи по набережной хмурой Шли вдвоём сквозь спящий городок Парень со спортивною фигурой И девчонка — хрупкий стебелёк. А когда, пройдя полоску света, В тень акаций дремлющих вошли, Два плечистых тёмных силуэта Выросли вдруг как из-под земли. Первый хрипло буркнул: — Стоп, цыплёнки! Путь закрыт, и никаких гвоздей! Кольца, серьги, часики, деньжонки — Все, что есть — на бочку, и живей! А второй, пуская дым в усы, Наблюдал, как, от волненья бурый, Парень со спортивною фигурой Стал спеша отстегивать часы. И, довольный, видимо, успехом, Рыжеусый хмыкнул: — Эй, коза! Что надулась?! — И берет со смехом Натянул девчонке на глаза. Дальше было всё как взрыв гранаты: Девушка беретик сорвала И словами: — Мразь! Фашист проклятый! — Как огнём детину обожгла. — Комсомол пугаешь? Врёшь, подонок! Ты же враг! Ты жизнь людскую пьёшь! — Голос рвётся, яростен и звонок: — Нож в кармане? Мне плевать на нож! За убийство — стенка ожидает. Ну, а коль от раны упаду, То запомни: выживу, узнаю! Где б ты ни был, всё равно найду! И глаза в глаза взглянула твёрдо. Тот смешался: ─ Ладно… тише, гром… — А второй промямлил: ─ Ну их к чёрту! — И фигуры скрылись за углом. Лунный диск на млечную дорогу Выбравшись, шагал наискосок И смотрел задумчиво и строго Сверху вниз на спящий городок, Где без слов по набережной хмурой Шли, чуть слышно гравием шурша, Парень со спортивною фигурой И девчонка — слабая натура, «Трус» и «воробьиная душа».
Вроде бы перед нами вполне обычное стихотворение-«перевёртыш», где спортивный парень первоначально представляет себя девушке (и читателям заодно) безумно храбрым, а хрупкая девушка – трусихой, а как доходит до практики, так всё оказывается наоборот. И мораль такая же обыкновенная, часто появлявшаяся в советском искусстве: что хвастаться почём зря нехорошо (а тем более приукрашенными или выдуманными свершениями – кто там персонажа знает, может быть, на самом деле он переплывал речку в дождь, а не залив в бурю), что крепость тела и крепость духа далеко не всегда совпадают, и воспитывать в себе вторую иногда даже важнее, чем работать над первой. Но, во-первых, как всегда у Асадова, сила произведения – в какой-то очень простой достоверности, что всегда ценила его аудитория. Например, нарисованной им картины вполне хватает, чтобы реконструировать дальнейший ход событий: парень, будучи явным позёром, дальнейшие отношения с этой девушкой, скорее всего, свернёт, не простив, что она видела его слабость, оказалась решительнее и храбрее – но ей того прощения и не нужно. А во-вторых, общественно-политическая плоскость ведь тоже здесь есть, только, скорее всего, не каждый сможет считать её напрямую, настолько она там естественна и ненавязчива. Девушка называет гопника не иначе как «фашистом» и в самой доступной форме объясняет, почему; если кто не уловит смысл слов Горького «от хулиганства до фашизма расстояние короче воробьиного носа», то Асадов устами своей героини растолковывает это непонятливым в двух строках. А ещё она называет себя «комсомолом», передавая читателю мысль, что настоящий комсомолец всегда несёт повышенные обязательства по борьбе со злом и в особенности с фашизмом; в конце концов, после войны и её героев-комсомольцев не прошло и двадцати лет.
Ну а ещё можно отметить, что такой психологический поединок между девушкой и грабителями едва ли получился бы в постсоветские времена, когда преступность захлестнула обратившееся к капитализму общество, людей убивали по подворотням десятками тысяч и каждый уголовник уверовал, будто «право имеет» именно он. Бандита из девяностых или нулевых годов никак нельзя было смутить, назвав «фашистом», разоблачения он мог особенно не бояться, поскольку надолго оказался сильнее общества и государства, и уж во всяком случае он мог совершенно не бояться «встать к стенке» ввиду прекращения применения смертной казни после 1996 года. Поэтому неудивительно, что книги по ОБЖ, массово издаваемые в то время, советовали при ограблении вести себя именно так, как ведёт себя «парень со спортивною фигурой».
Иногда Асадов отходил от бытовой лирики в несколько неожиданных направлениях, которые, впрочем, тоже были в духе времени. Вот такая космическая сказочно-романтическая фантастика («Созвездие Гончих Псов», 1969):
Мимо созвездия Девы, Созвездий Льва и Весов Несётся по темному небу Созвездие Гончих Псов.Клубится, шурша по следу их, Космическая пурга. Комету ль они преследуют? Иль гонят во тьме врага? Я видел их тени тугие Сквозь дымку мальчишьих снов, И были они как живые, К тому же слова какие: «Созвездие Гончих Псов»! Детство прошло, умчалось, Растаяло без следа, А песня в душе осталась, И, кажется, навсегда. Несётся собачья стая Мильоны веков вперёд. И я, как в детстве, гадаю: Куда они? Кто их ждёт? Какая их гонит тайна Средь стужи и тишины? А вдруг они там отчаянно Ищут во тьме хозяина, С которым разлучены? Он добрый, веселый, звёздный, Но с очень дальних времён Где-то во мгле морозной Чудищами пленён. В безбрежье миров и столетий, Где не был ни звук, ни взгляд, Он к чёрной гигантской планете Магнитным кольцом прижат. Там странные измерения: Сто вёрст ─ только малый шаг, Столетье ─ одно мгновение, А озеро ─ жидкий мрак... Чудища, плавая в реках, И после, сушась на скале, Звёздного человека Держат в пещерной мгле. Столапые электриды - В каждой лапище ─ мозг, Внушают ему, чтоб выдал Он всё, что когда-то видел, А главное ─ тайну звёзд! Как они загораются, Стужу гоня с планет? Чем они остужаются? Как погасить их свет? Так, молча и некрасиво, Жуя студенистую тьму, Волю свою терпеливо Они внушают ему. А он не даёт ответа. И только упрямое: SOS! С чёрной, как мрак, планеты Шлёт светлому миру звезд! Зов по вселенной несётся, И всё, что хоть где-то живёт, Говорит: ─ Високосный год. ─ Или: ─ Год активного солнца. И только в бездонном мраке, Где нет ни ночей, ни дней, Огненные собаки Мчатся ещё быстрей! Все ярче глаза сверкают, Струной напряглись хребты, И жаркие искры роняют Пламенные хвосты. Вселенная бьет клубами Космической пыли в грудь, И тонко звенит под когтями Серебряный Млечный Путь... Но сквозь века и пространства Домчат они и найдут Планету Чёрного Царства И чудищ перегрызут. Лапы ─ на плечи хозяину, И звёздный вздохнет человек. Вот она, главная тайна, Основа всего мирозданья: В любви при любом испытанье И преданности навек! Невзгодам конец! Победа! Гремите, звезд бубенцы. Пусть волны тепла и света Помчатся во все концы! И вправо помчат и влево, Неся серебристый гам. И радостно вскрикнет Дева, Поверить боясь вестям! Рукою за сердце схватится, Щекою прильнет к Тельцу, И звёздные слёзы покатятся По вспыхнувшему лицу! Фантазия? Пусть! Я знаю! И всё-таки с детских лет Я верю в упрямую стаю, Что мчится за другом вслед! Спадает с души все бренное, Истории бьют часы, Звенит серебром вселенная, Летят по вселенной псы... Горят причудливо краски, И, как ни мудра голова, Вы всё-таки верьте сказке. Сказка всегда права!
И за такую приверженность сказке, пусть и обёрнутую в современную научно-техническую оболочку, Асадов регулярно получал незаслуженное обвинение в дурновкусии. Кстати, вопреки современным мифам, в советской литературе вполне встречались аналоги произведений жанра фэнтези, пусть и называемых официально «сказками». Целевой аудиторией таких произведений считались исключительно дети и подростки, а тут пожалуйста, подобного рода текст пишет поэт явно для своей обычной взрослой аудитории – и не интересуется, что скажет на это какой-нибудь тонкий критик.
Точно так же, не оглядываясь на литературную тусовку и почти не имея в творческом багаже стихов на общественно-политические темы, Асадов не постеснялся высказаться по поводу разрушения Советского Союза. В феврале 1992 года он написал стихотворение «Перекройка»:
Сдвинув вместе для удобства парты, Две «учебно-творческие музы» Разложили красочную карту Бывшего Советского Союза. Молодость к новаторству стремится, И, рождая новые привычки, Полная идей географичка Режет карту с бойкой ученицей. Все летит со скоростью предельной, Жить, как встарь, сегодня не резон! Каждую республику отдельно С шуточками клеят на картон. Гордую, великую державу, Что крепчала сотни лет подряд, Беспощадно ножницы кроят, И – прощай величие и слава! От былых дискуссий и мытарств Не осталось даже и подобья: Будет в школе новое пособье – «Карты иностранных государств». И, свершая жутковатый «труд», Со времен Хмельницкого впервые Ножницы напористо стригут И бегут, безжалостно бегут Между Украиной и Россией. Из-за тучи вырвался закат, Стала ярко-розовою стенка. А со стенки классики глядят: Гоголь, Пушкин, Чехов и Шевченко. Луч исчез и появился вновь. Стал багрянцем наливаться свет. Показалось вдруг, что это кровь Капнула из карты на паркет… Где-то глухо громыхают грозы, Ветер зябко шелестит в ветвях, И блестят у классиков в глазах Тихо навернувшиеся слёзы…
О беспощадной точности политического наблюдения и прогноза этого стихотворения не стоит и говорить, чтобы зря не сотрясать воздух. Но Асадов привычно точен и в бытовой плоскости. Помните именно такую вот «новаторскую молодёжь» в лице «полных идей географичек» и их «бойких учениц» образца 1992 года, а?
Несколькими месяцами позже Асадов дополнил своё высказывание резюмирующим четверостишием, которое, кажется, и сейчас неплохо помнят, хотя поэзия теперь мало кому нужна:
Не хочу, не могу, не смирился И в душе все границы сотру, Я в Советском Союзе родился И в Советском Союзе умру!
Тем, кто успел родиться в СССР, следовало бы принять эти строки как пожизненное руководство к действию.
В завершение разговора об Асадове попробуем понять феномен неприязненного отношения к нему всякой рафинированной интеллигенции. Вот, казалось бы, пишет человек простые стихи о простых вещах, народу нравится, в вашу кормушку он не лезет, в литературных кругах не интригует – ну так и вам-то что до него? Ревность к популярности? Но мэйнстримные шестидесятнические поэты сами были в высшей степени популярны, причём иногда и у тех же самых читателей. Политические высказывания? Но в советское время Асадов их практически не делал: он ведь не считался и каким-то «придворным поэтом» или «пропагандистским рупором», а мирно сочинял себе лирику типа приводившейся выше.
Сами критики делали вид, что очень обеспокоены упадком культуры в массах, потому что-де Асадов – это примитивная попса. Евтушенко в 1986 году, например, беспокоился вот таким образом («Законсервированная культура»):
Над молодёжным поселком у Буга — вьюга и скука, скука и вьюга, и марсианский печальный историк ночью видит лишь хлипкий костёрик. У костёрика обжимаясь блаженственно, пары танцуют под Майкла Джексона в ржавом каркасе среди пятилетки, будто забытые детки в клетке. Законсервирован Дом культуры... Вьюжное небо взамен потолка, и арматура торчит колтунно, больно царапая облака. В клетке уродской — девчонки-малявки — местные модницы из малярки топчут снежок луноходами тяжкими с парой асадовских строк под кудряшками. В этой же клетке — их ухажёры, и у галантного слесаря Жоры под ливерпульской чуприной косматой фильм с Пугачёвой, хоккей с Канадой, и вылез Мегрэ из кармана ватника, что-то мотая на ус аккуратненько... Что вы подбрасываете в костёрик, чей узнаваемый дым так горек? Законсервированная культура — это костёр, где строки Катулла, еще не прочтённые смазчицей Элкой, страшно счастливой чулками со стрелкой.
Это только часть текста, но, в общем, всё нужное Евтушенко уже сказал, и дальше там всё в том же духе. Из хитросплетений образов и слов (это вам не «примитивный Асадов»!) улавливается если не само высказывание, то настроение: рабочий народ – быдло, а Асадов – его пророк, потому и плох; иными словами – классовая ненависть. Поскольку на дворе 1986 год, то про быдло говорить ещё некошерно, и Евтушенко по ходу стиха не забывает далее оправдаться в духе «не подумайте плохого»:
Я вас люблю, потому и обидно. Мир неделим на «элиту» и «быдло».
Но мы плохое всё равно подумаем, поскольку любовь Евтушенко к смазчице Элке, слесарю Жоре и модницам из малярки не ощущается вот совсем никак, а ощущается ровно противоположное; да и само слово «быдло» неспроста всплыло. К тому же это ведь атака не только на «бескультурных» молодых рабочих, но и на советский мир как таковой: пятилетки сплошь как клетки ржавых каркасов законсервированных домов культуры и вот это всё.
Весьма забавная деталь. Примитивной, по мнению Евтушенко, асадовской поэзии, он избрал в качестве противовеса из области высокой культуры, недоступной смазчице Элке, не кого-нибудь, а Катулла – древнеримского поэта эпохи последних лет республики. И каков же вклад в искусство сего достойного мужа древности? В половине своих стихов он поливает неугодных ему личностей отборным матом; в русских переводах оно смягчается, но само изобилие эпитетов не девается никуда. А другая половина посвящена неудачным отношениям Катулла со светской тусовщицей Клодией, вовсю изменявшей влюблённому в неё поэту. Ну вот почему описания отношений Катулла с развратницей из элитки – высокая культура, а лирика Асадова объявлена чем-то низкосортным? Может быть, Евтушенко и сам давно забыл, что там сочинял Катулл, и просто подобрал подходящее в рифму древнеримское имя. И вообще, раз писал по-латыни, стало быть, уже величина и пример. А может, дело в том, что предметом воздыханий Катулла была элитная стерва, а Асадов воспевал героинь из народа – фу, как некультурно, в самом-то деле.
Между тем десятью годами позже свободные уже от любых моральных ограничений либеральные тусовщики (вполне проникнувшиеся духом Катулла) одинаково презирали что Асадова, что Евтушенко. Если есть желание, ознакомьтесь с совершенно фантастическим по тонкости хамства текстом небезызвестного гражданина Быкова про Асадова из девяностых годов, где представитель нового поколения «эстетов» совершенно той же монетой выплачивает и шестидесятникам тоже. Ведь при взгляде с холодных заснеженных высей истинного западного либерализма все они «совки», в конце-то концов…
Значит, классовая ненависть к «быдлу» и заодно его поэтам? Наверное, это лишь половина ответа. Дело-то ведь не только в том, что стихи Асадова просты, а в том, что они не боятся учить людей простым и правильным вещам, причём учить отнюдь не с позиции назидательного ментора. Идеологические ветра сегодня меняются, и в самой официальной из официальных «Российской газете» про Асадова в 2023 году написали так: «И вдруг понимаешь, за что люди любили и любят Эдуарда Асадова. Он просто говорил людям хорошие, добрые, правильные слова. Только в рифму. Так проще запоминается».
А «свободомыслящие» не любят правильных слов и правильных поступков. Они любят свинячить и в оправдание трепаться про «серую мораль». В том и тайна их отношения к Асадову. Опять возвращаясь к Катуллу – можно предположить, что его манера отношений с обществом была советской богеме близка и привычна (у неё вон и какой-нибудь Венедикт Ерофеев – первая величина отечественной литературы), а тут рядом стоит Асадов и читает какую-то мораль. И ведь даже не им, а всё равно неприятно. Буквально невозможно терпеть.
Сам же Эдуард Аркадьевич сформулировал своё кредо так («Ответ читателям», 1984):
…Ведь цель моя – это живым стихом Сражаться, пока моё сердце бьётся, С предательством, ложью, со всяким злом, За совесть и счастье людей бороться. В награду же выпало мне за труд, Без всякого громкого утвержденья, Сияние глаз, улыбок салют И миллионных сердец биенье. И, пусть без регалий большого званья, Я, может, счастливее всех стократ, Ибо читательское признанье, А если точней, то народа признанье – Самая высшая из наград!
Леа Руж, Александр Хайфиш