ENG
Предлагаем Вашему вниманию продолжение цикла статей, посвященных литературе советского периода нашей страны. Авторы цикла подробно рассматривают различные периоды творческой жизни СССР и дают характеристику наиболее значительным произведениям.
Предыдущие статьи из цикла: статья 1, статья 2, статья 3 часть 1 и статья 3 часть 2, статья 4, статья 5, а также статья 6 часть 1.
Перейдём теперь непосредственно к представителям лейтенантской прозы. Характерным представителем поджанра «справа» можно считать такого автора, как Василь Быков (1924-2003). В 1942 году он был призван в армию, прошёл офицерское обучение и в звании младшего лейтенанта попал на фронт, где и провёл всю вторую половину войны. Фронтовые впечатления легли затем в основу некоторых его повестей (Быков в своём творчестве отдавал явное предпочтение именно этой форме); но действие других происходит не на передовой, а на оккупированной территории, что позволяет автору выстраивать сложные нравственные коллизии (считается, что Быков испытывал влияние философии экзистенциализма). Помимо психологизма, для быковских повестей характерны следующие оттепельные черты: во-первых, герои всякий раз оказываются в ситуации, когда враг намного сильнее, и потому многие из них гибнут; во-вторых, автора привлекает тема предательства и стойкости людей в сложных жизненных обстоятельствах, и он обращается к ней вновь и вновь.
Свои произведения Быков писал на белорусском языке, но часто сам выполнял их переводы на русский. Писательскую карьеру он начал в 1957 году и продолжал её вплоть до начала XXI века. Поскольку настроения автора все эти долгие годы были примерно одинаковыми (в перестройку Быков всего лишь стал подавать вышеперечисленные черты своей прозы под открыто антисоветским соусом), то рассмотрим в этом цикле лишь наиболее известные его повести ранних лет – «Альпийскую балладу» (1963), «Мёртвым не больно» (1965) и «Сотникова» (1970).
В «Альпийской балладе» сбегают из немецкого концлагеря и случайно встречаются где-то в Альпах крестьянский парень из Белоруссии Иван – советский военнопленный – и итальянская девушка Джулия. Имя девушки прозрачно намекает на шекспировскую Джульетту, да и сама ситуация сконструирована под сюжет об обречённой любви. В течение трёх дней действия повести герои проживают целую жизнь. Они пытаются общаться друг с другом на смеси разных языков; выясняется, что героиня и раньше была «моральменте коммуниста» (коммунисткой по убеждениям), а теперь мечтает о будущем с любимым в Советском Союзе, в его родной деревне Терешки. Иван понимает призрачность подобных надежд, и вообще относится к героине как взрослый к ребёнку, как-то не учитывая, что для девушки при фашистской диктатуре и при отце-фашисте быть коммунисткой хотя бы идейно – это очень немало. О колхозах в повести тоже говорится в общем и целом в положительном ключе; Иван рассказывает, как бесплатно выучился на тракториста. Когда я читала эту повесть в юности, я не могла понять, каким образом её автор смог потом скатиться в антисоветчину. Ведь источники антисоветской пропаганды были для него не новостью. Цитирую изъясняющуюся на ломаном русском языке Джулию: «Власовец лагерь говориль колхоз плёхо». Иван в итоге погибает, не сумев оторваться от преследования, но помогает Джулии спастись.
Повесть «Сотников» построена на противопоставлении двух партизан в критических обстоятельствах – выстоявшего Сотникова и сломавшегося Рыбака, ставшего предателем. Есть версия, что повесть содержит скрытую полемику с «Разгромом» Фадеева, потому что в данном случае стойким показан именно образованный интеллигент (в мирной жизни – учитель, затем – офицер-артиллерист, хотя для Сотникова мирная жизнь закончилась ещё в 1939 году), а вот простому человеку из народа не хватает дальновидности понять, что перед ним встал выбор именно между смертью и предательством. И ещё, не очень понятно, почему всё-таки стойкий Сотников начинает с глупости – идёт на задание (в деревню за продовольствием), будучи сильно простуженным и страдая от кашля. Конечно, с одной стороны, люди тех времён часто считали болезнь не помехой для выполнения долга, однако трудно не сообразить, что кашель на оккупированной территории может сильно помешать делу; собственно, будучи в селе, Сотников и выдаёт себя и Рыбака именно кашлем. Можно усмотреть тут начало тенденции связывать твёрдость коммунистических убеждений с игнорированием реальности: в оттепельные времена это носило скорее положительный оттенок, а впоследствии стало мейнстримом уже для антисоветчиков. Что же касается психологизма и изучения феномена предательства, то автор показывает читателю события повести в основном с точки зрения Рыбака, приглашая и читателя разобраться, каким образом неплохой вроде бы человек и партизан в финале оказывается на службе у немцев.
А вот повесть «Мёртвым не больно» рассмотрим подробнее: здесь мы можем насладиться апофеозом оттепельной атмосферы, а также получить некоторые объяснения, почему Быков занимал именно такие политические позиции. Повествование тут ведётся от первого лица, а фамилия героя-рассказчика – Василевич. Это прямой намёк на самого Василя Быкова; автор сам подчёркивал, что повесть носит во многом автобиографический характер, и она действительно перекликается с некоторыми эпизодами из его очень неполживых мемуаров «Долгая дорога домой» (2003). Однако о полной автобиографичности не приходится говорить даже применительно к образу главного персонажа: всё-таки Василевич – живущий бобылём скромный сельский культработник, к тому же одноногий инвалид, а вовсе не известный на всю страну писатель, здоровый и благополучно женатый.
Почему автор избрал героя, живущего на обочине жизни? Видимо, ему нужен был такой персонаж, который хоть и вернулся с войны живым, но мысленно на этой войне застрял. Ведь если бы его послевоенная жизнь сложилась удачнее – ну, скажем, он завёл бы семью – то его мысленная зацикленность на событиях двадцатилетней давности смотрелась бы не столь убедительно. А в схеме Быкова семьи у главного героя нет, работа лишь упоминается (на протяжении повести Василевич никак о ней не думает), каких-то значимых событий в его жизни после ВОВ тоже не происходило.
Действие послевоенной части повести начинается в гостинице, где для приехавших на годовщину Победы старых фронтовиков не оказывается мест. Там Василевич встречает человека, показавшегося ему похожим на некоего Сахно, к которому у него старые счёты. Оказалось, правда, что это не Сахно (встречный представляется как Павел Иванович Горбатюк), но протагонист всё равно взъелся на него, как только узнал, что в войну он был председателем военного трибунала. Это бы ещё можно было понять, если бы тот засудил кого-то лично знакомого Василевичу и, на его взгляд, невиновного. Однако нет – тут прямая уверенность, что любой трибунал судил априори неправильно, ибо законы были не такие, приказы неправильные (Быков от большого стратегического ума ухитряется критиковать даже глубокие наступательные операции, потому что-де в тылу при этом остаются недобитые группировки врага и они могут разгромить какое-нибудь мелкое подразделение), да и вообще, фронтовиков судить нельзя, они фашистов убивали, кровь свою проливали, какое моральное право имеет их судить тот, кто сам лично ни одного фашиста не убил? На этом месте нужно отметить, что раз Быков меряет вклад в Победу лично убитыми фашистами, то он совершенно не понимает организационных вопросов. Вполне можно представить себе ситуацию, когда человек лично врагов не убивал, но разгром фашизма действительно приблизил, будучи, например, шофёром или связистом. Да и командование, начиная с определённого уровня, в современной войне обычно не участвует в бою лично. Впрочем, у Быкова в повести есть один персонаж-шофёр, изображённый довольно жалко. Да и начальство тоже выведено в чёрном свете.
В общем, по логике Быкова получается, что ни трибуналы, ни законы военного времени совершенно не нужны, это сталинизм (правда, слова он такого не использует, но смысл именно такой). И дойти до Берлина трибуналы и заградотряды только мешали. Иллюстрация мнению Быкова, увы, сейчас за окном – законов военного времени нет, фатальные военные ошибки приводят максимум к перемещению на другую должность, и, по странному совпадению, дойти не то что до Берлина, а и до Киева становится невыполнимой задачей.
Итак, Василевич бросает Горбатюку обвинение, что трибуналы людей не жалели, а тот в ответ приводит случай, когда комвзвода пожалел кого-то из своих людей послать в разведку, пошёл сам с ординарцем, их сцапали с картами (и зачем было с картами своих позиций в разведку идти?!), и всё подразделение погибло без командования (значит, лейтенантик такой остолоп, что не перепоручил командования?). И того лейтенанта по итогу не расстреляли, а отправили в штрафную часть. Но и за это решение Василевич осуждает Горбатюка. Дело доходит до ссоры и драки в ресторане, причём Василевич не успокаивается и в отделении милиции, ударив там Горбатюка в челюсть. На него тут же составляют протокол, но, в общем-то, ему на это наплевать.
Параллельно этой чрезвычайно глубокой истории в повести идёт линия воспоминаний о прошлом, по ходу которой читатель узнаёт, чем этот самый Сахно, за которого Василевич принял поначалу Горбатюка, так насолил главному герою. Оказывается, Сахно был особистом, и автор постарался собрать в этой фигуре воедино все негативные стереотипы о работниках НКВД, какие только можно, не слишком заботясь даже о согласовании их друг с другом и с логикой повествования – ведь тогдашний читатель был не столь придирчив к таким вещам, нежели современный. Например, вот мы видим типичное для «разоблачительной» парадигмы недоверие к донесениям снизу: раненый Василевич приносит важные сведения, что на село, где находится госпиталь с ранеными, уже нацелились немецкие танки – но начальство на его слова не обращает никакого внимания (ну просто так, по природной тупости, очевидно), а Сахно лишь ищет, к чему бы в донесении придраться. А вскоре, разумеется, танки и в самом деле атакуют село. Собственно, это и есть добрая половина сюжета «военной» линии повести, растянутая на полтора десятка глав.
Судя по мемуарам Быкова, подобный эпизод действительно имел место, только вот речь шла совсем о другом: в ходе советского наступления немцы при поддержке танков атаковали заблудившуюся на ночном марше советскую батальонную колонну, в составе которой шёл и Быков, он был ранен, его перевезли в санчасть в ближайшем селе, к утру бой переместился к окраинам этого села, и Быков в числе других раненых (из которых спаслись не все) и отступающих село благополучно покинул. Вот и вся история. Но мемуарист не преминул добавить, что об этом эпизоде рассказано в повести «Мёртвым не больно» и там «ничего не выдумано – всё правда». Только почему-то ни о каком необъяснимо равнодушном начальстве и тем паче злобном подозрительном особисте в мемуарах не сказано ни слова, да и никакой хоть сто раз тупой начальник не мог бы чувствовать себя спокойно в том селе – это же не тыл, там рядом бои и раненых туда из этих боёв и привозят. Больше того, в мемуарах Быков рисует себя песчинкой в потоке войны, не играющей, в отличие от Василевича, никакой активной роли, да и не стремящейся к этому. Забавное, конечно, представление о «правде» – вместо правды факта, согласно которой повесть и мемуары коренным образом различаются между собой, Быков на голубом глазу подсовывает нам какую-то «правду» субъективного мироощущения и художественного вымысла, исходя из которой между событиями в повести и в мемуарах вдруг не оказывается никакой разницы.
Между тем в повести Драма с большой буквы продолжилась и после бегства из села: там Сахно останавливает бегущих выстрелами и отправляет их обратно на линию обороны, а добившись этого, тут же сам даёт дёру. Но ведь так вряд ли бывает в реальной жизни. Можно развернуть выстрелами бегущих, а можно трусливо сбежать; но чтобы один и тот же человек в одной и той же ситуации, первоначально убегая вместе с остальными, вдруг в какой-то момент решил отправить остальных воевать, сумел это сделать, а сам под шумок тихо смылся – это очередной пример «правды внутреннего мироощущения демократического писателя». Оная «правда» этим не исчерпывается – в повести раненый Василевич героически отправился держать оборону вместе со всеми, в мемуарах же сбежавшего из села раненого Быкова продолжало нести по волнам бушующей войны, как безвольную щепку – «подобрали меня наши танкисты и повезли неведомо куда». Расхождения налицо и дальше – Василевич из повести переживает ещё целый ряд героических приключений, вновь встречается с Сахно и затем продолжает отступать, а Быкова из мемуаров танкисты попросту теряют, и он прибивается к каким-то разведчикам. Затем мемуарная и художественная линии сходятся вновь – на эпизоде с прохождением через минное поле.
Зачем в мемуарах командир разведчиков приказал идти сквозь мины (и потерял на этом двух человек) – дело тёмное; Быков на этот счёт ничего особо внятного не объясняет. Зато в повести объяснять ничего и не надо, достаточно художественной «правды» – злобному Сахно возжелалось, ну он и приказал. В реальности, конечно, среди командиров регулярно встречались разные нехорошие люди, но даже самым нехорошим из них не пришло бы в голову проходить через минное поле, посылая вперёд смертника. В этом не было никакой нужды – существовали инструкции по проходу минного поля без миноискателей, при помощи щупов, сделанных из подручных средств. Но Сахно именно что отправляет одного из товарищей прокладывать дорогу, а потом, когда тот подрывается, посылает вперёд девушку-медсестру, которая тоже гибнет. Далее автор пытается пририсовать Сахно новую грань омерзительности: забирая у мёртвой документы, он злорадно говорит, что та была «походно-полевой женой» какого-то комбата, и из-за «недозволенных отношений» её перевели из одного полка дивизии в другой. Момент выглядит совсем бестолковым. Во-первых, с чего вдруг «недозволенные (кем?) отношения» послужили основанием для перевода в другую часть? В жизни такое могло случиться разве что в ситуации, когда из этого вышел какой-нибудь шекспировский скандал с буйными соперниками, но об этом склонный попрекать даже мёртвых Сахно не упоминает. Во-вторых, Василевич резонно кричит Сахно в ответ: «Ну и что?!», а тот только молча «сверкает злым взглядом»; хоть бы уж ещё какую-нибудь гадость сказал, всё получился бы более рациональный образ. Ещё потом Сахно зачем-то доводит до самоубийства тяжелораненого друга протагониста, сказав ему, будто Василевич его бросил. Допустим с натяжкой, что Сахно не желал нести тяжелораненого, но ведь ранее этот же Сахно приказывал тащить и мёртвого.
И, наконец, Сахно с готовностью сдаётся в плен; особиста, скорее всего, расстреляли бы, так что он просит Василевича его не выдавать и стремится быть образцовым пленным. Впрочем, военная линия повести кончается почти сразу же после этого, да и Василевича спасает очередной поворот судьбы, так что мы так и не узнаем, что Сахно делал в плену и как сложилась его дальнейшая жизнь.
Помимо создания образцовой для постсоветского кинематографа фигуры особиста (а вы думали, её только в перестройку изобрели? да щас!), Быков в этой повести занимается также тем, что устами Василевича в хвост и в гриву костерит начальство – прямо в соответствии с современным мемом «Все начальники – сволочи!». Обоснование таково: хорошие люди в начальники не попадут, а погибнут лейтенантами или станут инвалидами, как главный герой. И не только он: эпизодически упоминается один сокурсник Василевича, который сначала стал орденоносцем благодаря личной храбрости, но затем потерял ноги, на чём его боевой путь и закончился.
Среди персонажей повести один выделяется особенно – это пленный немец. Он плохо говорит по-русски, а Василевич почти не знает немецкого, и потому на протяжении почти всей повести отношение к данному персонажу несколько подвешенное. Сахно собирался его застрелить, но Василевич спас пленнику жизнь, соврав, что это «язык», которого необходимо доставить в штаб к генералу. А когда Василевич и Сахно попадают в плен уже к немцам, то подчёркивается, что, хотя немцы относятся к советским унтерменшам хуже чем к скоту (один из немцев демонстративно мочится на беспомощного главгероя), однако того немца после его плена встретили без подозрений, а вот у нас-то своим не доверяют, и именно это ставится советскому государству в вину. А между тем, если вспомнить «Альпийскую балладу», то там Иван говорит, что немцы жестоки не только к чужим, но и к своим, могут посадить в лагерь и своего, и вот этого последнего он понять не может. Таким образом, либо Быков не выражал тогда через героя своё собственное мнение, либо его позиция поменялась всего за пару лет.
Повесть кончается вроде бы на оптимистической ноте – Василевич в современности смотрит на молодых людей, у которых ещё всё впереди, чья жизнь не покалечена войной, у кого руки-ноги на месте, и думает об их светлом будущем. Но в общем и целом рисуется какая-то безотрадная картина. Потому что если исходить из логики, что всё начальство априорно злое и дурное, то надежды на светлое будущее становятся туманными – неорганизованной толпой не дойдёшь, а любые вожди, кроме Владимира Ильича, известно, сволочи. То же самое и с войной – если уж её вели скверные люди негодными средствами, то какого светлого будущего можно на таком фундаменте ожидать? Характерно, кстати, что молодая пара из последней главы повести едет, как обычно в оттепельные времена, на целину. Но нельзя дискредитировать и перечеркнуть старые великие проекты, ожидая при этом, что новые (причём куда более бестолково исполненные) народ примет с тем же энтузиазмом с чистого листа – потому и выглядит оттепельный оптимизм натужным и эфемерным.
И в отношении правоохранительной системы работает та же схема. Если уж вам долго рассказывают, сколь омерзителен любой представитель НКВД, то для восстановления их репутации в массах как минимум потребуется столь же долго отмывать милицию и спецслужбы – например, позднесоветским кинематографом. А Быков был большим любителем этой темы – классическое для оттепели и тем более перестройки противостояние «хороших своих из народа» со злобными сотрудниками НКВД встречается и в других его повестях. Характерно, что партизаны – там, где они у автора есть – с НКВД не связаны никак. Может быть, Быкову наличие такой связи просто не приходило в голову, а может, он постарался забыть о ней сам и оставить в неведении своих читателей. Ведь мало того, что в эпоху оттепели НКВД и без того имело в массовом сознании не лучшую репутацию, а партизаны воспринимались глубоко положительными героями, и связывать их поэтому могло показаться идейно вредным – но Быков явно и сам терпеть не мог НКВД, и потому, как мы уже видели выше, отрабатывал тему данного ведомства, так сказать, с душой, а отнюдь не дежурными порицаниями.
Возможно, это отчасти объясняется эпизодом из юношеской биографии Быкова. Согласно его мемуарам, летом 1941 года, ещё до армии, юного Василя мобилизовали на строительство укреплений; во время отступления строительных колонн он случайно отстал от своих в Белгороде, немедленно был принят за немецкого шпиона и очутился в каноническом подвале НКВД; и уже повели его было на расстрел, но конвоир-красноармеец (специально подчёркивается, что не энкавэдэшник) пожалел его и по дороге отпустил; и побежал Василь вдоль железной дороги в предполагаемом направлении движения своей колонны, тут же на неё и наткнулся, благополучно влился в её ряды вновь, и не стал никто интересоваться, куда же делись его документы. Достоверность данной истории проверить, понятно, нельзя, хотя она, мягко говоря, вызывает большие сомнения; чего стоит только конвоир, ничуть не боящийся ответственности за исчезновение «приговорённого» (излишне добавлять, что никакой трибунал, который мог бы его приговорить, тоже не имел места). А сам Быков в мемуарах расписывал, какой глубокий страх внушали всем в войну карательные органы за спиной и прочее начальство.
Но всё же основная причина появления упырей из НКВД на страницах быковских произведений видится в другом – а именно в требованиях литературных кругов определённого толка. Это своего рода показатель, что человек «свой» и формирующиеся у интеллигенции всё более антисоветские представления разделяет; разделяет «дискурс», хотя такое слово в этом значении тогда в СССР и не употреблялось. А согласно оттепельному дискурсу, «хорошим» представитель НКВД, как и «бюрократ», быть не может. Благо Быков под среду подстраивался вполне успешно, и не только под писательскую, но и под официальную – до поры до времени открыто антисоветских произведений он не писал, а в 1973 году, наряду с некоторыми другими писателями-диссидентами, даже подписал письмо против Солженицына и Сахарова. В истинном облике он выступил лишь тогда, когда стало можно: участвовал в создании националистического и антисоветского Белорусского народного фронта в 1988 году, помогал раскручивать истерию вокруг Куропат (декларируемого и как минимум сомнительного места массовых расстрелов в 1937-38 годах), а в 1993 году подписал уже неоднократно упоминавшееся «письмо сорока двух» с призывом к расправе над защитниками Верховного Совета.
Насладиться победой в полной мере Быкову, однако, не пришлось – в родной Белоруссии президентом в 1994 году стал Лукашенко, и писатель до самой своей смерти оставался в оппозиции к нему, презрительно именуя его «колхозаном». Конечно, можно сказать, что Лукашенко есть за что критиковать; но тот факт, что Батька некогда работал в колхозах, а затем был директором совхоза, может возмущать только презирающую колхозников и прочий трудовой народ прозападную интеллигенцию. Даже трудно поверить, что тот же самый Быков когда-то мог рисовать партизан из колхозников положительно. Этот печальный пример должен доказывать, что пребывание писателей в среде, неявно требующей от своих членов однородности взглядов, загоняет их мышление в строго очерченные рамки дискурса – и ждать от них какой-либо объективности читателю уже не приходится.
Следующий известный представитель лейтенантской прозы – Юрий Бондарев (1924-2020) – пошёл по другой дороге, хотя оттепельный её отрезок был примерно таким же, как и у Быкова. Интересно отметить, что и родились они в одном и том же году, и фронтовые биографии у них тоже очень похожи – летом 1941 года Бондарев как гражданское лицо участвовал в строительстве укреплений, в 1942 году обучался в военном училище, после чего провёл на фронте два года в качестве младшего лейтенанта-артиллериста. Печататься Бондарев начал в 1949 году с небольших рассказов. Первым крупным его произведением стала большая повесть «Юность командиров» (1956) – о курсантах артиллерийского училища где-то на западе Украины, набранных в конце 1944 года, в том числе и из числа фронтовиков. Вероятно, она отчасти автобиографична – Бондарев в это время тоже с фронта вновь отправился в училище. Повесть охватывает весь 1945 год и политически совершенно нейтральна, хотя её однозначно можно рассматривать как типичное произведение ранней оттепели – она психологична и строится вокруг характеров и вытекающих из них поступков персонажей.
А вот первому роману Бондарева – «Батальоны просят огня» (1957) – суждено было сыграть очень весомую роль для формирования в советском народе искажённого представления об отечественных методах ведения войны. По сюжету, командование проводит операцию по освобождению Киева, для чего создаёт «ложный плацдарм» – высаживает на вражеском берегу Днепра два батальона, которые должны имитировать главный удар и при этом верят, будто они действительно этот удар наносят. Немцы отвлекают на плацдарм свои главные силы (что и было целью создания плацдарма) и практически подчистую уничтожают батальоны, которые так и не получают никакой огневой поддержки. Советские войска тем временем наносят настоящий главный удар с другого плацдарма и освобождают Киев. Все бои показываются в основном с точки зрения офицеров уничтоженных батальонов – и понятно, что добрых чувств к вышестоящему командованию не питают ни они, ни потрясённые читатели.
Между тем, хотя Бондарев и участвовал в освобождении Киева, именно этот роман ни на каких реальных событиях не основан, и сюжет его, как недипломатично выразился военный историк Алексей Исаев, высосан из пальца. Начать можно с технических претензий. Скажем, освобождение Киева – это операция фронтовых масштабов, а не дивизионных, как у Бондарева. Малый масштаб действий сам по себе создаёт ощущение нереалистичности – допустим, город Киев Бондарев всё же замаскировал под названием «Днепров», пусть и очень прозрачно, но сам-то Днепр никуда не делся, а на реальных днепровских плацдармах стояли не батальоны, а целые армии. Но главное не в этом. Реальная Киевская операция проходила совершенно иначе – а у читателя «Батальонов…» закрепляется не просто ложное, но ещё и несколько гадостное о ней представление («вот как наши людей-то не жалели!»). Более того, в реальной войне вообще вряд ли найдутся случаи заранее рассчитанной жертвы собственных войск подобным способом – ведь это же не шахматы, здесь гораздо более сложные зависимости, и, например, невозможно представить, чтобы немцы приняли за главный удар действия сил, которых вообще не поддерживают ни артиллерия, ни авиация. Да, в неудачных операциях можно погубить много больше войск и причём гораздо более бессмысленным образом, чем описано у Бондарева; да, нередко такое бывало в том числе и в ВОВ; однако это происходило и происходит не таким «шахматным» путём.
Но Бондареву, очевидно, потребовался для его литературного замысла конфликт различных логик – «человеческой» на низовом уровне, то есть среди солдат, сержантов, младших и средних офицеров; и «нечеловеческой» (или, если хотите, «надчеловеческой») на уровне более высокого начальства – в данном случае командира дивизии полковника Иверзева, холодного и решительного карьериста. Отсюда и шахматная схема. Причём автор не идёт тут привычным неполживым путём, рисуя Иверзева каким-нибудь отталкивающим монстром – вовсе нет: так, Иверзев в конце романа лично возглавляет атаку на решающем участке, хотя ходить в атаки – совершенно не дело комдива, затем распоряжается наградить всех участников атаки, а затем в нём промелькивает и внутреннее страдание из-за погибших батальонов. Ну и в конце-то концов, Киев освобождён, и, вероятно, с меньшими потерями, чем было бы, если бы Иверзев не прибег к ходу с ложным плацдармом. Результат налицо. То есть право выбрать «надчеловеческую логику» Бондарев читателю оставляет. И только лишь намекает ему – «вот полезешь в начальники, и утратишь в себе многое человеческое, не потому, что ты плохой, а потому что начальственность сама по себе такого требует». Это, конечно, очень оттепельный взгляд на мир.
В качестве дополнительной иллюстрации можно отметить, что в девяностые годы небезызвестный бериевский контрразведчик Павел Судоплатов в своих крайне сомнительных антисоветских мемуарах взял эту же схему и применил её в максимально больших масштабах. По Судоплатову (или согласно тем, кто сочинял сказочные мемуары за него), ради успеха Сталинградской битвы и отвлечения оттуда немецких сил советская разведка специально заранее раскрыла немцам планы операции «Марс» – одновременного советского наступления на Ржев. Таким образом, сталинградская победа была якобы куплена ещё и ценой жизней 70 тысяч солдат, обречённых высшим командованием на провал подо Ржевом. Чувствуете, что с течением времени выросло из бондаревских двух батальонов?
Можно было бы разобрать и другие смысловые пласты романа, но для этого в статье нет места. Имеет лишь смысл вновь кратко упомянуть тему под кодовым наименованием «водка и бабы», которая довольно обильно присутствует и у Бондарева. В данном случае любопытно, что автор зачем-то изобразил в романе даже не одного (это было бы легко понять), но сразу трёх (!) лучше-всех-воюющих альфа-самцов: более сложного главного героя, капитана Ермакова (который одновременно служит положительной альтернативой Иверзеву); простого парня Жорку, ермаковского шофёра; и, наконец, «чистого альфача», старшего лейтенанта Орлова. Этот последний, хоть и начальник штаба батальона, на штабиста категорически непохож, ибо по преимуществу пьёт и матерится, а женский вопрос беспокоит его до такой степени, что даже штаб свой он устраивает в бывшем немецком полевом борделе и буквально наслаждается сохранившейся там от немцев атмосферой. Но зато он отличный вояка и, внимание, тоже положительный герой. Оттепель, она такая, своеобразная. Важную роль играет и любовная линия романа: санинструктор Шурочка шарахается между Ермаковым и интеллигентным старшим лейтенантом Кондратьевым и в итоге остаётся, конечно же, с Ермаковым. Правда, сама Шурочка – весьма выпукло прописанный женский персонаж, а не просто какая-то безликая девушка – приз победителю, что, безусловно, Бондареву в плюс.
В 1959 году Бондаревым была написана повесть «Последние залпы», которая рассказывает о боях за Дукельский перевал на границе Польше и Словакии (октябрь 1944 года). Здесь тоже во множестве встречаются характерные для лейтенантской прозы и персонально для Бондарева мотивы. Так, в центре внимания снова оказываются артиллеристы и лично главный герой, опытный и в то же время очень молодой командир противотанковой батареи Новиков; батарея большей частью гибнет, включая самого Новикова (схожую ситуацию мы потом увидим в «Горячем снеге»); существенную роль в повести играет эпизод, когда Новиков вынужден решать, пытаться ли спасти оставшихся на батарее раненых днём, с высоким риском неудачи, или ждать до ночи, с риском, что раненые за это время умрут или до них доберутся немцы (опять выбор между «чистым гуманизмом» и «правильным начальственным военным решением», хотя в данном случае он и не стоит в центре сюжета); наконец, до боя, всю первую половину повести, персонажи опять-таки бесконечно пьют или думают о выпивке, а линия санинструктора, на этот раз Лены, и вовсе выходит на самый передний план (персонажи пытаются разобраться, что же Лена собой представляет и с кем же она в итоге будет, и всё это занимает их значительно больше, чем собственно война).
Следующий роман Бондарева – «Тишина» (1962-1964) – был написан в позднюю оттепель и целиком по её канонам. Главный герой романа – тоже лейтенант-артиллерист, но бывший, а действие происходит в послевоенные времена, в период с 1945 по 1953 год. В наличии – репрессии против лучших людей, загубленная на фронте молодёжь, мрачные фронтовые тайны, тягостная атмосфера позднего сталинизма, торжество мелких подлецов, попирающих честных людей посредством лжи и клеветы, коммунальные интриги за жилплощадь, пьянство, хулиганство, болезни, аресты – в общем, всё по рецепту классического оттепельного салата. Заканчивается книга ужасами давки на похоронах Сталина, из которой помятый главный герой с беременной женой чудом выбирается живым. Очевидно, это была метафора окончательного очищения: с избавлением от Сталина всем хорошим людям открылась дорога в светлое коммунистическое завтра, а четыреста страниц отборных свинцовых мерзостей прошлого в прошлом теперь навсегда и остались. Насколько этот приём «эффективен» с точки зрения воздействия на массы, уже говорилось при обсуждении повестей Быкова.
Дальнейшая идейная эволюция Бондарева будет рассмотрена уже в статье о брежневской эпохе.
Леа Руж, Александр Хайфиш