ENG
1. Утопический социализм и коммунизм в системе предпосылок научного социализма и коммунизма.
Мы закончили предварительный курс истории философии до возникновения марксизма, не считая самых ближайших его предшественников, которые были одновременно и современниками, и о них мы будем говорить уже в связи с самим возникновением марксизма. Но прежде чем перейти к этой, основной для нас, теме, нам надо ещё рассмотреть некоторые идейные предпосылки научного социализма.
В числе их не только философия, о которой мы говорили до сих пор. В числе их, разумеется, политическая экономия, но я не являюсь специалистом в этой области. Мне же хотелось бы сказать ещё немного о третьем, согласно Ленину, источнике марксизма. Правда, сколько было источников и какие именно, – это вопрос тоже не такой простой, мы будем его ещё обсуждать специально. Но пока остановимся на этой идее Ленина, выдвинутой им в работе «Три источника и три составных части марксизма»: наряду с философией и политической экономией там фигурирует и утопический социализм. Там же говорится, что учение Маркса возникло не в стороне от общественной мысли человечества, наоборот, гениальность Маркса состоит именно в том, что он дал ответы на вопросы, которые передовая мысль человечества уже поставила. Его учение возникло как прямое и непосредственное продолжение учений величайших представителей философии, политической экономии и социализма.
Разумеется, под социализмом здесь понимается совсем не то, что мы привыкли под ним понимать в XX веке, – не реально существующее общество, и даже не теоретическая модель такого общества, а некоторое общественное движение. Какое же именно?
Ещё в первой, можно сказать, работе Ленина – первой значительной работе 24-летнего марксиста, направленной, кстати, как раз на критику поздних выродившихся форм утопического социализма, – «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?», Владимир Ильич в частности писал: «Социализмом называется протест и борьба против эксплуатации трудящегося, борьба, направленная на совершенное уничтожение всякой эксплуатации».
В других работах Ленина дореволюционного периода мы встречаем мысль о том, что «стремление уничтожить разницу между богатыми и бедными, встречающееся в различных народных движениях, есть объективно желание социалистическое». Правда, при этом делается оговорка – как находим мы её ещё раньше у Маркса и Энгельса, – что социализм бывает разный. В «Манифесте Коммунистической Партии», как вы помните, пролетарскому социализму предшествует социализм мелкобуржуазный, и даже буржуазный и «феодальный», по выражению классиков. Ленин также отмечал, что есть социализм, выражающий идеологию класса, идущего на смену буржуазии, и есть социализм, соответствующий идеологии классов, которым идёт на смену буржуазия.
В то же время к этому отнюдь не сводится социализм в указанном смысле – то есть идея уничтожения классов, уничтожения эксплуатации, угнетения, враждебно противостоящей обществу государственной власти, в домарксистский период развития этой идеи. Ленин отмечал, что об уничтожении сразу всей и всякой эксплуатации давно уже, много веков, даже не одно тысячелетие, мечтает человечество. Отмечал он и другую важную особенность, без которой мы не поймём очень многого и в прежней истории, и в современной: «Разве не естественно, что идущие на борьбу миллионы преувеличивают вдесятеро плоды возможной победы?». Иначе говоря, мы можем научно-теоретически на современном уровне наших знаний устанавливать, какие задачи реально могли быть решены и могут быть решены в тот или иной исторический период; но мы не можем этим отменить, зачеркнуть того факта, что реальное народное движение и на практике, и в теории, в мысли, выходило и будет выходить за эти реально достижимые пределы.
Будут возникать и возникали всегда в истории, при любом сколько-нибудь активном народном движении, стремления и попытки, направленные не против какой-то отдельной формы эксплуатации, которая может быть упразднена на данном этапе, а против всякой эксплуатации, всякого угнетения человека человеком; и с этим связано, в частности, возникновение утопической мысли.
Но и к этому мы не можем её сводить, мы не можем считать её проявлением только непролетарского социализма, поскольку и сам пролетариат не возникает, так сказать, готовым в зрелом виде, как Минерва из головы Юпитера, используя образ из греко-римского мифа, который любили приводить в таких случаях классики.
Пролетариат, как класс людей, живущих продажей своей рабочей силы, возникает вместе с капитализмом, и возникает за несколько столетий до промышленного переворота, до появления крупной промышленности и с нею современного пролетариата, как называли его классики марксизма. Для них он действительно был современный.
Задолго до этого мы имеем дело уже не только с допролетарскими, непролетарскими формами социального протеста, – мы имеем дело сначала с предпролетариатом, а затем уже и с ранним пролетариатом, то есть людьми наёмного труда, не имеющими частной собственности на средства производства, живущими продажей своей рабочей силы, хотя ещё и в рамках доиндустриальных форм производства. А ещё раньше мы имеем дело с процессом их формирования, который «был крайне далёк от идиллии», по выражению Маркса. В этом он видел суть так называемого первоначального накопления, которое заключалось, прежде всего, в насильственном отделении трудящихся от средств производства, в том числе самыми жестокими мерами.
Всё это в первую очередь отразилось в утопической мысли той эпохи, делая её не просто утопией, не просто социальной утопией, а социалистической утопией, представляющей собой критику, отрицание капитализма, пусть даже только ещё и возникающего.
2. Протоутопии Древности и Средневековья.
В то же время были у социалистической утопии исторические предпосылки, как есть они у всего на свете. Это, прежде всего, идущее с древности представление о Золотом Веке, которое в отличие от пролетарского социализма, даже самого раннего, люди Древности, отчасти Средневековья, относили не к будущему, а к прошлому. Поскольку само представление об истории, как мы уже говорили применительно к протоклассовому обществу, было в те времена циклическим. Считалось, что по прошествии некоторого времени всё возвращается на круги своя. Поэтому неудивительно, что те, кто был угнетён, порабощён, и те, кто им сочувствовал, связывали свою надежду с возрождением некоего Золотого Века, когда все были равны, никто никого не давил, не угнетал, не порабощал. В такой идеализированной форме отражалось в их сознании утраченное навеки первобытное общество с его родовым строем, на самом деле во многом далёким от этой идеализированной картины, но сохранившемся в сознании потомков в таком вот виде.
И нельзя сказать, что эти представления были только мечтой, только воспоминанием, что они не оказывали никакого влияния на реальный ход истории. Мы знаем, например, «Государство» Платона, воображаемое государство, которое часто называют утопией, хотя с моей точки зрения это протоутопия. Её прекрасно знали и будущие утописты, начиная с самых ранних, и она оказала немалое воздействие на их построения. Это представление о государстве уже содержит резкое осуждение частной собственности. Идеалист Платон, идеолог гибнущей, сходившей со сцены аристократии Древней Греции, констатирует, что всякое из известных ему государств представляет собой как минимум два государства: одно — богатых, другое — бедных, которые находятся между собой в непрестанной войне. Он констатирует, что основу этого положения составляет частная собственность, что пока она будет существовать, не будет в обществе ни мира, ни согласия. И он мечтает, правда, не о полном уничтожении этой частной собственности, вопрос для него самого оставался, очевидно, открытым, но хотя бы об её устранении среди господствующих сословий, а именно воинов и философов. Здесь всё должно быть общим, по мнению Платона, они должны составлять некую общину равных, причём настолько равных, что в этой общине не должно быть даже индивидуальной семьи.
Это, разумеется, были представления, навеянные не очень ещё далёкими тогда воспоминаниями о протоклассовом обществе, где действительно, хотя и зарождалось уже некоторого рода господство, но это было господство одних общин над другими общинами. Конкретно прообразом Платоновой протоутопии, очевидно, была государственность крито-микенской эпохи, особенно Древнего Крита, предшествовавшего Древней Греции.
В то же время древним были хорошо известны, и очевидно имели некоторое историческое ядро, попытки восстановления этого древнего порядка. Вероятно, крупнейшая из таких попыток породила знаменитую Спарту. Древние связывали её учреждение с законами Ликурга, жившего, по преданию, в IX или VIII веке до нашей эры. Долгое время эта фигура считалась легендарной, однако впоследствии было установлено археологическими и другими исследованиями, что до этого времени на территории Пелопоннеса были достаточно развитые товарно-денежные отношения, достаточно развитое ремесло, а затем наступает резкая перемена, всё это исчезает, происходит аграризация Спарты; очень похоже на то, что действительно произошла некоторая протоклассовая реакция, которую вполне мог возглавлять законодатель Ликург, который, по преданию, фактически ликвидировал частную собственность и деньги, но на основе того, что община равных спартиатов совместно держала в подчинении покорённые общины илотов.
Принято было считать, особенно впоследствии, уже в Новое время, что это была самая страшная форма рабства из всех существовавших в Древности, но такое мнение ничем не подтверждается. Скорее наоборот: илоты были в лучшем положении, чем рабы в других древних античных полисах, хотя бы потому, что они жили общинами, и поэтому, когда их начинали угнетать сверх меры, они имели возможность восставать, и могли держать Спарту, при всём её воинском могуществе, в постоянном напряжении, заставлять как-то с собой считаться. Так что даже и для угнетённого класса, который не был здесь уничтожен, такая полупротоклассовая форма отношений, наверное, была меньшим злом. В то же время интересно для нас то, что она не просто сохранилась с протоклассовых времён, а возникла, видимо, как реакция на развивавшееся классовое, в данном случае рабовладельческое, общество.
То есть Платон не просто фантазировал из головы. С этим мы ещё не раз столкнёмся. По всей вероятности, вплоть до XVIII-XIX веков абстрактное мышление не достигало ещё такого уровня, при котором некие модели общества можно выдумывать из головы, совсем не опираясь ни на какие реальные прообразы. Подобно тому, как не достигло такого уровня художественное сознание: в эти эпохи мы и в нём не находим чистого вымысла, комбинирующего элементы реальности произвольно, без прообразов, без прототипов. Такой уровень абстрагирования ещё должен был исторически сложиться.
Если мы ограничим рассмотрение средиземноморско-европейским культурным ареалом, то следующей исторической формой, которая возникла не без влияния той же платоновой протоутопии и других подобных ей, было раннее христианство. Оно начинает также с представления о некоей общине, совместно владеющей всем, что у неё есть, совместно даже потребляющей всё, что может добыть для своего существования, и спаянной некими более высокими интересами и целями – в данном случае мечтой о Спасении, которое сначала мыслилось не как спасение души в потустороннем мире, а как близкое Второе Пришествие Христа и создание Царства Божьего на Земле. Такое Царство Божие на Земле, которое мыслилось по образцу этой первоначальной общины равных, остаётся боевым лозунгом народных движений на протяжении всего христианского Средневековья. Аналоги мы находим и в других культурах Средневековья на Востоке, о которых у нас нет времени и возможности подробно говорить. На заключительных этапах своего развития эта идеологическая форма народных движений уже вплотную подходит к утопическому коммунизму, что было отмечено Энгельсом в «Крестьянской войне в Германии», когда он излагал взгляды Томаса Мюнцера – руководителя самого радикального крыла восставших в 1524-25 годах немецких крестьян и предшественников современного пролетариата, что особо отмечает Энгельс. Мюнцер, в частности, действовал в районе, где значительную часть населения и участников восстания составляли не крестьяне, а рудокопы. Энгельс отмечает, что под Царством Божиим на Земле Томас Мюнцер понимал не что иное, как общественный строй, в котором больше не будет существовать ни классовых различий, ни частной собственности, ни обособленно противостоящей членам общества и чуждой им государственной власти.
Тем не менее, это представление всё ещё оставалось в религиозных рамках, хотя эта «теология», по выражению Энгельса, вплотную подходит к пантеизму и даже граничит с атеизмом.
3. Историческое значение «Утопии» Томаса Мора.
Но всё же основоположником собственно утопии и как литературного жанра, и как формы теоретической мысли, может быть даже политической мысли и политического действия, история по справедливости признаёт современника Мюнцера англичанина Томаса Мора. Годы его жизни 1478-1535.
В 1516 году, за год до начала в Германии Реформации, Томас Мор публикует в нидерландском Лувене, на территории нынешней Бельгии, «Весьма полезную, а также и занимательную поистине золотую книжечку о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия». Такое развёрнутое название, в стиле той эпохи, было указано на титульном листе. От сокращённого названия этого произведения – «Утопия», идут термины «утопия», «утопизм». Книга Мора написана была ещё на латыни, языке средневековой и ренессансной науки. По-латыни «Утопия» означает «нигдейя», если передать по-русски, то есть «место, которого нет». Значит ли это, что у Утопии совсем не было никакого реального прообраза? К этому вопросу мы ещё вернёмся.
Пока же отмечу, что начинает Мор не с воображаемого острова, а с критики того, что впоследствии будет названо первоначальным накоплением, то есть тех процессов, которые вели к возникновению капитализма и приняли в его родной Англии одну из самых жестоких форм. Именно Томасу Мору принадлежит крылатое выражение «овцы пожирают людей» применительно к огораживанию – массовому сгону крестьян-держателей с земли их лордами, нашедшими для себя более прибыльным разведение овец, для чего достаточно было нескольких пастухов. «Ненасытная и жестокая язва отечества» называет Мор такого лорда. Не проходит он и мимо другого атрибута первоначального накопления - «кровавого законодательства», которое было призвано пытками, казнями или обращением в рабство либо загнать обездоленных бедняков на мануфактуры первых капиталистов на самых кабальных условиях, либо просто уничтожить, потому что не было тогда ещё столько мануфактур и столько колоний, чтобы поглотить такую массу разорённых людей. Им ничего не оставалось, как просить милостыню или воровать, за что их казнили тысячами. По этому поводу Мор высказывает не менее крылатые слова: «Вы сами создаёте воров и караете их».
Томас Мор был выходцем из семьи горожанина, юриста, и сам стал одним из самых авторитетных юристов в Англии. Дело было сразу после войны Алой и Белой Розы, когда старая знать в Англии была практически истреблена. Сам факт этот свидетельствует о том, что мы тут имеем дело скорее с гражданской войной, чем с обычной феодальной усобицей. В итоге её к власти пришла новая династия Тюдоров, опиравшаяся на новую знать с уже буржуазными стремлениями. Один из её представителей новой знати был воспитателем Томаса Мора, внушив ему, в частности, легенду о страшных преступлениях последнего представителя конкурирующей с Тюдорами династии Йорков – Ричарда III. Именно Мор со слов своего воспитателя напишет «Историю Ричарда III», где со всем своим талантом изложит эту версию, желая, конечно, предостеречь своих современников от повторения чего-либо подобного; и именно эта версия будет использована Шекспиром в знаменитой трагедии.
Мор сделал, говоря современным языком, головокружительную карьеру. Приходилось ему и входить в королевскую комиссию по расследованию огораживаний, так что он это знал не понаслышке; и лично убеждать взбунтовавшихся лондонцев разойтись, не проливать крови, обещая, что законные требования народа будут учтены – и его послушали; и перехватывать переписку испанского посла и даже арестовывать его на свой страх и риск, чтобы помешать вовлечению Англии в войну на стороне империи Габсбургов. Тогда Мору повезло, ему вполне могли уже за это отрубить голову, но именно после этого король Генрих VIII назначает его лордом-канцлером, то есть главой правительства, убедившись в его политическом уме и смелости.
Мор принимает это назначение, считая нужным хоть что-то делать, использовать хоть малейший шанс для улучшения жизни народа, хотя в письмах констатировал, что чувствует он себя в этой должности как под дамокловым мечом. Впоследствии, как известно, жизнь Мора окончилась трагически: как и большинство активных деятелей того времени, он кончил дни на плахе по приговору королевского суда, причём отсечением головы была заменена гораздо более мучительная, так называемая «квалифицированная казнь»; об этом сообщили Мору непосредственно перед эшафотом, и он произнёс одну из своих знаменитых фраз: «Избави, боже, моих друзей от такой милости».
Казнён он был вроде бы не за свои передовые идеи, а, так сказать, за консервативные – за то, что он не принял королевской реформации. Когда король решил развестись с сестрой того же императора Карла V, и, поскольку Папа отказывался утвердить этот развод, ввёл в стране сверху королевскую реформацию, Мор отказался это принять, за что и заплатил жизнью. Впоследствии за это же он был канонизирован Католической Церковью, и ныне числится одним из католических святых.
Возникает вопрос: почему просвещённый гуманист, в своей «Утопии» почти за 20 лет до этого настаивавший на полной веротерпимости, то есть скорее еретик с точки зрения Церкви, стал мучеником этой самой Церкви? Мне представляется, что ответить на этот вопрос несложно, учитывая последствия королевской реформации, которые Мору должны были быть ясны с самого начала. Она вылилась в кульминацию «первоначального накопления». Конфискация и распродажа денежным людям огромных церковных земель привела к самому большому сгону с них крестьян-держателей, которые до этого находились на церковных землях в заметно лучшем положении. Естественно, такой реформации Мор принять не мог. Не вдохновляло его и то, во что вылилась реформация в Германии, когда её основоположник Лютер сначала призвал народ не бояться «омочить руки в крови» угнетателей, а затем, когда это действительно стало происходить, перешёл на сторону этих угнетателей, и стал призывать их жечь и вешать бунтовщиков «как бешеных собак». Разумеется, симпатизировать такому движению Мор не мог, тем более что взгляды того же Лютера и других деятелей Реформации отличались немалым обскурантизмом, то есть превознесением веры и враждебностью к науке, к светскому просвещению – всему тому, что составляло для Мора содержание и смысл жизни, и, по его глубокому убеждению, звало к будущему. И, наконец, он, имея большой политический опыт, не мог не понимать, что реформация означает начало бесконечных и с неясным исходом общеевропейских войн. То, что он уже один раз пытался предотвратить, он вовсе не был намерен поощрять во второй раз. Кроме всего прочего, дело происходило во времена колоссального могущества мусульманской Османской Империи, которая угрожала даже Центральной Европе. Мало кто знает, что даже сам Лютер и его ближайшие сподвижники в то время всерьёз рассматривали возможность перехода в ислам и обращения в ислам принявших протестантизм земель. У Мора были основания опасаться, что начало религиозной войны в Европе может привести к её османскому порабощению.
Всё это вместе взятое, по всей вероятности, и повлияло на решение Мора лучше пожертвовать жизнью, чем оказаться соучастником того, что могло привести Англию и Европу к ещё большим народным бедствиям. Такой его выбор никак не противоречит тому, что в центре критики в «Утопии» находится именно частная собственность. «Повсюду, где есть частная собственность, где всё измеряют деньгами, там едва ли когда-нибудь будет возможно, чтобы государство управлялось справедливо или счастливо, поэтому я полностью убеждён, что распределить всё поровну и по справедливости, а также счастливо управлять делами человеческими невозможно иначе, как вовсе уничтожив собственность. Если же она останется, то у наибольшей и самой лучшей части людей навсегда останется страх, а также неизбежное бремя нищеты и забот».
Базируясь на своём опыте юриста и государственного деятеля, Мор к этому добавляет: «Законы могут облегчить и смягчить эти беды, подобно тому, как постоянными припарками обыкновенно подкрепляют немощное тело безнадёжно больного». Но больше никаких результатов меры по ограничению частной собственности или смягчению её дать не могут.
И поэтому Мор создаёт свою идеальную модель общества, не знающего частной собственности. Именно эта модель даст начало, как я уже говорил, литературному и, как бы мы сказали, социологическому и политологическому, и даже практически-политическому, жанру.
Можно попытаться дать определение: социальная утопия — это идеальная модель общества, связанная с критикой существующего общества и мыслимая, чаще всего, как локальная по масштабу. Ранние утопии, до конца XVIII века, как правило, изображались как острова.
Не всякая утопия является социалистической или коммунистической. Мы уже говорили в курсе философии о сциентистской, как мы бы сейчас сказали, утопии Фрэнсиса Бэкона в его «Новой Атлантиде». Это примерно через 100 лет после «Утопии» Мора. Там упор сделан на развитие науки, техники, производства, но не на социальную справедливость. Такого рода утопии нам хорошо известны и впоследствии.
Мор же кладёт в основу отрицание частной собственности. Но он не просто отрицает её с позиции возвращения в Золотой Век, или Царства Божьего на Земле, как это делали его предшественники. Он стремится осуществить отрицание, я бы сказал, в гегелевском смысле – отрицание конструктивное, направленное не назад, а вперёд.
Начать с того, что страна Утопия – остров, но искусственный. Когда-то это был полуостров, до того, как сюда прибыл основатель государства Утоп, одержавший победу над прежними властителями этих земель, и затем общими усилиями его войска и подчинённого им населения перешеек перекапывается, и страна превращается в остров, что должно упростить её оборону и создание на ней нового общества.
Между прочим, история показывает, что, действительно, всякое новое общество наиболее полно, в классических своих формах, осуществлялось, как правило, на островах. Примеров немало, начиная с Древности и до наших дней.
В стране Утопии 54 города – столько, сколько их было в Англии времён Мора. Явным образом Мор адресует свой проект своей родине.
Самой замечательной чертой моровской утопии, в обоих смыслах этого слова, является то, что он не ограничивается и перераспределением материальных благ по справедливости или поровну, как это делали многие другие утописты, а первым в истории общественной мысли распространяет свой проект на организацию общественного производства. Это было отмечено ещё классиками марсизма, и это делает «Утопию» Томаса Мора в полном смысле слова социалистической.
Утопийцы, по словам Мора, «вызнали и даже весьма точно, сколько продовольствия потребляет город и край, прилегающий к городу, однако и сеют они, и скота выращивают гораздо больше, а прочее делят с соседями». Иначе говоря, у них существует учёт экономических возможностей, учёт того уровня потребления, который надо обеспечить, и по существу хозяйство ведётся планомерно. Это ещё усиливается тем, что вся продукция поступает на общественные склады, откуда любой глава хозяйства получает то, что надобно ему и его близким, притом без денег и вообще безо всякого вознаграждения, «ибо зачем полагать, что попросит лишнее тот, кто уверен, что у него никогда ни в чём не будет недостатка?». На возражение, что в его Утопии не будет достаточно жизненных средств, Мор возражает, что в любом обществе его времени столь много народу не занято никаким полезным трудом, что уже одно привлечение всех к полезному труду обеспечит достаточное количество продуктов для покрытия всех, как мы бы сказали, разумных потребностей.
Ещё одна черта Утопии Мора, в которой долго видели некое уравнительное и даже казарменное начало, состоит в том, что целью утопийцев не является материальное потребление. В материальном плане речь идёт о покрытии первейших жизненных потребностей, и они должны быть обеспечены для всех надёжно, чтобы никто об этом не должен был думать.
А в дальнейшем целью утопийцев является совсем не это. Например, каждый из них довольствуется одним плащом из неокрашенной шерсти, который носит обычно два года, естественно регулярно стирая, в противоположность современному Мору обществу, где «каждый, кто вышел из нищеты, стремится иметь как можно больше, столько одежд, сколько может себе позволить, и как можно более богатых». Вместо этого, о чём заботятся утопийцы? Об увеличении свободного времени. И это ещё одно гениальное открытие, или предвосхищение открытия, со стороны Мора. Рабочий день составляет у них шесть часов. «Часы, свободные от ремесла, надобно тратить на другие занятия по своему вкусу, эти перерывы большая часть людей посвящает наукам». Каждый день проводятся, например, общественные чтения с последующим обсуждением, в которых большинство участвует. Впрочем, если кто-то хочет это свободное время посвящать своему ремеслу, его усовершенствованию, развитию, то это только приветствуется.
Как видим, никакой казармы, никакого посягательства на человеческую личность здесь нет. Наоборот, есть стремление спасти эту личность от того, чтобы она растрачивала свою жизнь и жизнь других на то, без чего разумному существу вполне можно и следовало бы обойтись. Естественно, у утопийцев нет частной собственности, даже дома они меняют раз в 10 лет по жребию, что не мешает им разводить около этих домов прекрасные сады, которые затем переходят другим.
Ещё одна черта далёкого будущего, которую мы встречаем у Мора, — он чувствует проблему общественного разделения труда и стремится её разрешить. Он чувствует проблему разделения труда между городом и деревней: у него в Утопии каждый гражданин на два года переселяется в деревню и занимается там сельским хозяйством, а изучают сельский труд все с детства, причём это делается сначала в форме игры, дети осваивают эти навыки, играя. Затем эти люди возвращаются в город, а на их место прибывают другие. Если кто-то хочет остаться на более долгое время, никто ему не препятствует, но «общество заботится о том, чтобы никто не был вынужден против воли очень долго вести весьма суровую жизнь». И только в сборе урожая во время страды участвует столько горожан, сколько потребуется. В результате они всё убирают в один погожий день. И здесь, как видим, Мор предвосхитил одну из черт далёкого будущего. И действительно, иначе решить проблему уборки урожая в обществе, в котором не превращается значительная часть населения не просто в пролетариев, но в пролетариев-сезонников, невозможно, пока оно не достигнет высочайшего уровня развития производительных сил, о котором только-только можем иметь понятие мы, но разумеется, невозможно было иметь понятие в XVI веке.
Иногда видят отсталость Мора в том, что он называет рабочее время «телесным рабством», при всём своём уважении к трудящимся, которых он считает, как мы видели, лучшими членами общества. Но ведь и у Маркса мы тоже находим аналогичное разграничение между царством необходимости, которое будет сводиться ко всё меньшему и меньшему числу рабочих часов, и временем саморазвития личности за пределами этого времени. В то же время особо способных к умственному труду в Утопии переводят в разряд учёных и освобождают от ремёсел. За этим исключением, и ещё за одним, связанным с управлением, все остальные, кроме двухлетнего сельскохозяйственного стажа, изучают какое-нибудь ремесло по своему выбору, которым и занимаются. «Власти не занимают граждан излишним трудом, поскольку государство это так устроено, что прежде всего важна только одна цель — насколько позволяют общественные нужды, избавить всех граждан от телесного рабства и даровать им как можно больше времени для духовной свободы и просвещения, ибо в этом, полагают они, заключается счастье жизни».
Управление в Утопии построено демократически, причём эта демократия не похожа на демократию эксплуататорских обществ. Низовой единицей у Мора выступает хозяйство. Иногда его называют «семьёй», но это очень большая семья, и она не обязательно построена по кровнородственному признаку. Если в одной из «семей» избыток людей, а в другой, наоборот, нехватка, то их переводят в другую. Возглавляют хозяйство старейшины, мужчина и женщина – пожилые, но не дряхлые, не выжившие из ума, способные быть старшими в этом хозяйстве. Тридцать хозяйств ежегодно выбирают низшее должностное лицо, которое на старинном языке утопийцев (в Утопии два языка) называется сифогрантом. 10 сифогрантов выбирают должностное лицо следующего уровня – транибора, обычно на год, но, как отмечает Мор, «беспричинно не меняют». А все сифогранты тайным голосованием выбирают четырёх правителей, которые совместно и управляют островом. Правителей избирают пожизненно, «если не помешает подозрение в стремлении к тирании». Раз в три дня или чаще, траниборы приходят на совет к правителю. Допускается на этот совет и по два сифогранта, причём разных, чтобы они приобретали опыт управления. И наконец, все самые важные дела докладываются собранию сифогрантов, а наиболее важные выносятся на всенародное обсуждение. Кроме того, из каждого города по три умудрённых опытом гражданина ежегодно сходятся в столицу обсуждать общие дела. Принятие каких-либо важных решений помимо народного собрания и его выборных должностных лиц рассматривается как тяжкое преступление. Как видим, здесь Мор предвосхитил многие черты неэксплуататорской, как мы бы сказали, народной демократии, реализованные, в значительном масштабе, только в XX веке.
Предвосхитил он и ту черту реального социализма, а также и будущего бесклассового общества, что политические собственно государственные функции будут постепенно уступать место связанным с организацией производства. По Мору, главное, и почти единственное, дело сифогрантов – заботиться и следить, чтобы никто не сидел в праздности, но чтобы каждый усидчиво занимался своим ремеслом, «однако же не работал бы не переставая с раннего утра до поздней ночи подобно вьючному скоту, ибо это хуже участи рабов, но именно такова участь ремесленников во всех странах кроме Утопии», - замечает Мор. Это написано в те времена, когда уже 200 лет действовало в Англии всё более ужесточаемое рабочее законодательство, удлинявшее рабочий день с каждым разом всё больше и больше, и уменьшавшее заработную плату. В «Утопии» Мора всё, как видим, наоборот.
Почему тем не менее, несмотря на все эти в высшей степени прозорливые черты творения Мора, классики марксизма нигде и никогда не называют его своим предшественником, и когда Карл Каутский попытался это сделать, Энгельс отнёсся к этому несколько насторожённо? Очевидно, дело в том, что в «Утопии» Мора есть черты, которые на первый взгляд, особенно людьми последующего времени, воспринимаются как теневые и даже несовместимые с социалистическим идеалом, как мы бы сказали. Прежде всего, в «Утопии» имеются рабы, по крайней мере так принято переводить этот латинский термин. Дело в том, что в Древности, в Древней Греции и в раннем Риме, термин «раб» означал не совсем то, что он значит для нас на опыте зрелого рабовладельческого общества и впоследствии ещё более жестоких форм плантационного и тому подобного рабства раннего капитализма.
Под рабами в античном мире, в Древней Элладе и раннем Риме, понимали людей неравноправных, вовсе необязательно и не все они были собственно рабами в строгом смысле этого слова. Это те, кто не является равноправными гражданами, кто не входит в общину свободных граждан, – вот исходное значение этого слова. Именно поэтому древние греки это же слово употребляли в значении подданных соседних с ними деспотических, в их представлении, государств, откуда впоследствии не очень умными людьми сделан был вывод о том, что на Древнем Востоке, а может и не только древнем, все находились в поголовном рабстве. На самом деле это слово могло просто означать подданного – того, кто не принадлежит к общине свободных граждан, а имеет над собой царя, тем более, в представлении греков, деспота.
Таким образом, «рабы» у Мора – это вовсе не обязательно рабы в нашем традиционном понимании; во всяком случае они, разумеется, не подлежат купле-продаже, как и всё остальное в этом обществе. Часть их составляют заключённые преступники. Позорным знаком лишения свободы в Утопии служат золотые цепи и кольца, выступавшие у современников Мора атрибутами знатности и богатства, оплаченных порабощением и истреблением бедняков. Нельзя не признать и здесь прозорливость Мора: он предвосхитил одну из реальных сторон раннего социализма, который не может ещё обойтись без этой формы принудительного труда, и в то же время без этой формы защиты себя от угрозы реставрации.
Другую часть так называемых рабов, которые вовсе уж не рабы в обычном смысле, составляют своего рода иностранные рабочие. Это бедняки из соседних стран, которые предпочитают выполнять те работы, которые недопустимы для свободных утопийцев, чем влачить гораздо более жалкое и голодное существование у себя на родине. Причём эти люди вполне свободны по своему желанию вернуться на родину, их даже не отпускают с пустыми руками, а награждают за их трудовой вклад, прежде чем отпустить; но большинство предпочитает тем не менее оставаться в Утопии, выполнять более тяжёлую и грязную работу, которая несовместима с жизнью свободного утопийца. К числу таких работ принадлежит, например, забой скота, во всех протоклассовых и многих средневековых обществах выполнявшийся людьми низших каст, что имеет магико-ритуальные истоки.
И наконец, какую-то часть так называемых рабов составляют военнопленные до тех пор, пока они не будут выкуплены.
Утопийцы ни на кого не нападают, и здесь Мор предвосхитил далёкое будущее, он вообще был непримиримым врагом агрессивных войн. Утопийцы даже не считают воинскую доблесть саму по себе доблестью или подвигом, а войну они считают делом поистине зверским; но, тем не менее, все проходят военное обучение, с тем чтобы быть готовыми отразить любое нападение, а также помочь тем из своих соседей, кто угнетён особо тяжкой деспотией и обратится к ним за помощью, чтобы освободиться от гнёта.
Кстати, военное обучение у Мора проходят не только мужчины, но и женщины. Вообще они в этом обществе полностью равноправны – автор и в этом отношении предвидит будущее. Так было и в семье самого Мора, где дочери проходили тот же курс наук, что и единственный сын; для того времени это было новшеством.
И наконец, ещё одна черта общества Утопии — это религия. Правда, Мор – сторонник полной веротерпимости, его утопийцы исповедуют различные культы, в том числе, познакомившись с христианством, очень благосклонно воспринимают и его, но никто никого не принуждает веровать каким-то образом и не веровать другим, в противоположность реальности времён Мора. Только одно исключение он делает — не допускается атеизм, который был для Мора, как и для всех его современников, чем-то немыслимым. Пройдёт ещё 200 лет, пока Пьер Бейль первым из европейских мыслителей докажет, что может существовать государство атеистов, что без страха божьего люди могут морально себя вести и подчиняться разумному правлению. Современникам Мора представить себе такое было ещё невозможно. В то же время здесь Мор предвосхитил ещё одну черту реального раннего социализма, а именно — наличие некоторой официальной обязательной идеологии, без которой это общество на данном историческом этапе не могло существовать.
Всё это, на взгляд европейцев XIX, конечно, было несовместимо с идеалами пролетарского социализма их времени. Отсюда и осторожное отношение классиков марксизма к Томасу Мору, который, однако, не перестаёт быть их великим предшественником, и более того – предвосхитившим некоторые реальные черты именно раннего социализма.
Пока этот ранний социализм существовал, такая мысль считалась своего рода ересью, измышлением буржуазных идеологов, с негодованием отвергалась. Но мы вовсе не обязаны разделять с идейными противниками их сугубо буржуазные, контрреволюционные, антисоциалистические суждения по поводу «тоталитарности» общества Мора, как и всех последующих раннесоциалистических обществ. В то же время мы можем с марксистских позиций, с позиций исторического материализма, констатировать, что существуют реальные характеристики ранней стадии социализма, особенно в странах, где большинство населения по условиям труда и жизни не так уж далеко ушло от моровской Англии, и эти характеристики объективно обусловливают многие из тех черт, которые были гениально предугаданы этим выдающимся мыслителем.
Сам Мор осторожно относился к возможности осуществления своей Утопии на практике, и замечал: «Я охотно признаю, что в государстве утопийцев есть много такого, чего нашим странам я скорее бы мог пожелать, нежели надеюсь, что это произойдёт».
4. Раннекоммунистическая утопия Томмазо Кампанеллы.
Мор был не единственным утопистом той эпохи, хотя первым, и не единственным представителем утопического социализма среди них.
Почти через 100 лет после него выступает другой выдающийся утопист – Томмазо Кампанелла, выходец из южноитальянской области Калабрия. Он – почти земляк Джордано Бруно, оба были родом из южной половины Италии, находившейся под игом испанской короны, оба выступали против этого ига, и оба подверглись жесточайшим репрессиям. Если Бруно погиб на костре, то Томмазо Кампанелла перенёс жесточайшие пытки, выдержал их с исключительным мужеством, и провёл в заточении в тюрьмах и монастырях в общей сложности 27 лет. Но и после этого, выйдя на свободу уже стариком, не прекращал борьбы за освобождение своей родины буквально до последнего дня жизни.
Кампанелла был из всех утопистов, пожалуй, самого простонародного происхождения – сын сапожника, получивший единственно доступное в то время простолюдину образование, став монахом. И не простограмотным монахом, а одним из самых блестящих знатоков теологии и философии, побеждавшим во всех богословских и философских спорах во имя Ордена Доминиканцев, в который вступил, и имевшим возможность пользоваться богатейшей библиотекой этого ордена.
Своё отношение к жизни Кампанелла выразил в юные годы в стихах:
Я в горстке мозга весь, я пожираю
Так много книг, что мир их не вместит,
Мне не насытить алчный аппетит,
Я с голоду всё время умираю,
Меня желанье вечное томит:
Чем больше познаю, тем меньше знаю.
Принято считать, что его великое произведение под названием «Город Солнца», которое он начал писать ещё в тюрьме, несёт на себе отпечаток собственно церковного, монастырского быта. Однако на поверку мы обнаруживаем в воображаемом государстве, описанном Кампанеллой, очень много общего с «Утопией» Томаса Мора.
Как и Утопия, Город Солнца находится на острове, причём на большом острове (в отличие от Утопии, он занимает не весь остров).
Как и Утопия, время от времени вынужден воевать с соседями, которые враждебны ему, потому что их простой народ предпочитает жить так, как в Городе Солнца, а не под властью своих царей, и потому эти цари стремятся уничтожить Город Солнца, чтобы он не подавал их народам дурной пример.
Как и в Утопии, в Городе Солнца нет частной собственности, продукты сдаются на общественные склады и получаются оттуда по необходимости.
Как и в Утопии, все граждане занимаются сельским хозяйством, все проходят военное обучение, и при необходимости участвуют в обороне.
Как и в Утопии, материальное богатство не является целью граждан, а подлинным их богатством является свободное время, которое они, как и в Утопии, посвящают прежде всего наукам, искусствам, духовному развитию.
Но есть и некоторые показательные различия. Прежде всего, Кампанелла уделяет гораздо больше внимания формированию самого человека, вплоть до его наследственности. Поэтому в Городе Солнца Кампанеллы, единственной из великих утопий, не предусмотрено семьи: подбор пар для совместной жизни и производство потомства осуществляются, так сказать, на научных основаниях для того, чтобы потомство было наиболее здоровым. Правда, Кампанелла признаёт, что здесь жители Города Солнца, возможно, и ошибаются; по крайней мере, другие города, признавшие над собой их власть, не практикуют этого обычая.
Да и весь строй в Городе Солнца связан с более жёстким контролем, чем в Утопии Томаса Мора. Власть здесь не столь демократична, как в Утопии: над всеми стоят три должностных лица, одно из которых ведает обороной, другое — хозяйственными делами, а третье — наукой, культурой и искусствами; но над ними всеми стоит верховный правитель, который носит титул «Солнце», и Кампанелла его даже часто обозначает астрологическим знаком Солнца в тексте книги. И если у Мора даже атеистов, которым не позволено широко распространять свои взгляды, всё-таки не арестовывают, не казнят, а только ведут с ними научные и философские диспуты, то в Городе Солнца беспощадно преследуют врагов государства и религии, которых приравнивают к изменникам.
Очень легко увидеть в этом только историческую ограниченность и противоречие социалистическому идеалу. Но при более внимательном взгляде мы видим здесь, прежде всего, различие эпох. Мор — современник эпохи восходящей, эпохи общественного подъёма. В такие эпохи, как показывает вся история, передовые мыслители настроены оптимистически, и в основном их внимание сосредоточено на создании нового общественного строя или, по крайней мере, на его мысленном представлении. А люди, как предполагается, как бы сами собой станут такими, каких востребует этот общественный строй.
Для эпох же кризиса, спада общественной активности, поражения передовых классов как раз характерно особое внимание к воспитанию, к формированию человека. Когда не очень получается изменение реальной жизни, общественных отношений, начинается разработка другой, внутренней, субъективной стороны этого. Причины неудач начинают искать в том, что люди к этому не готовы, на это не способны, и поэтому начать надо с формирования людей. Так было не раз и до Мора и Кампанеллы, и после них, вплоть до настоящего времени.
Кроме того, в этих, может быть, и не симпатичных нам формах выражается, между прочим, предвидение того, что государство нового типа, государство, которое будет заботиться не об эксплуататорском меньшинстве, а о трудящемся большинстве, должно быть по отношению к эксплуататорскому меньшинству диктатурой, должно обеспечивать изъятие из демократии для тех, кто пытается восстановить старые порядки или просто уничтожить это общество. Трудно сказать, как бы Мор отнёсся к демократическим моментам своей Утопии 20 лет спустя, когда он столкнулся примерно с тем же, с чем с самого начала сталкивался Кампанелла и, главное, его родина, уже сотни лет стонавшая под чужеземным игом.
5. Ранние утопии как отражение расширения масштаба истории.
В обеих ранних утопиях есть ещё одна сторона, которая представляет для нас сегодня особый интерес. Насколько мне известно, очень мало кто рассматривал эту сторону применительно к Кампанелле, и вообще никто – применительно к Мору. А именно: речь идёт об эпохе, традиционно называемой Великими Географическими Открытиями, когда мир для средневековых европейцев стремительно расширился. Вместо небольшого пространства Европы, Средиземноморья, Ближнего Востока стал известен почти весь огромный земной шар, и в том числе огромное число народов, живших по-другому, на иной стадии общественного развития, чем тогдашние европейцы. Устанавливается контакт европейцев, представителей общества переходного от феодального к капиталистическому, с множеством народов, живших на стадиях раннеклассовой, протоклассовой, иногда и доклассовой. Это было дополнительным стимулом возникновения утопического мышления.
Неслучайно и Утопия Мора, и Город Солнца Кампанеллы располагаются на неких далёких островах, открытых мореплавателями, от имени которых и ведётся рассказ. Причём мореплаватель-рассказчик у Кампанеллы – генуэзец, то есть земляк Колумба, а мореплаватель-рассказчик Мора – португалец. Как известно, одновременно с открытием Колумбом и другими мореплавателями Нового Света, португальцами был открыт морской путь в Индийский океан, и по дороге туда, случайно открыта Бразилия, которую долго считали островом.
Именно на этих землях европейцы наблюдали такие порядки, где нет частной собственности, где нет ярко выраженного неравенства и угнетения. В то же время во многих из этих земель есть уже своего рода государства, есть уже своего рода цивилизация в европейском представлении: есть города, есть войско, есть цари и так далее.
В то же время очень скоро эти земли подвергаются колониальным захватам. В те же самые годы, когда происходят печально известные огораживания в Англии и испанское завоевание Южной Италии, родины Кампанеллы, совершается ещё более жестокое и страшное порабощение и истребление целых народов по другую сторону Атлантического океана. У Мора был современник на четыре года его старше, Бартоломе де Лас Касас, который в эти же годы вёл отчаянную борьбу за спасение индейцев испанских колоний от полного истребления, и добился принятия Короной законов, призванных ограничить бесчинства конкистадоров. Лас Касас, доживший почти до 100 лет, несомненно, испытал влияние своего современника Томаса Мора. На склоне лет он пытался осуществлять на практике похожую модель создания общин, в которых индейцы были бы защищены от порабощения, от экспроприации: были бы христианами, были бы подданными испанского короля, но жили бы автономно, не допуская проникновения туда частной собственности. Эта попытка Лас Касаса окончилась неудачей; между прочим, предпринял он её в теперешнем мексиканском штате Чиапас, где несколько лет назад развернулось движение неосапатистов.
Более успешной была деятельность его младшего современника, который был уже вполне сознательным учеником Томаса Мора, – епископа Васко де Кироги, который действовал в теперешнем мексиканском штате Мичоакан. Ему удалось, базируясь на местных протоклассовых традициях, создать целую систему такого рода общин, которые существовали по крайней мере до конца его жизни, а прожил он тоже почти 100 лет, как и Лас Касас. Так что нельзя сказать, что «Утопия» Томаса Мора была совсем уж оторвана от реальности своего времени, только искать эту реальность надо не обязательно в Европе.
В «Городе Солнца» Кампанеллы наш покойный латиноамериканист Кузьмищев, специально исследовавший этот вопрос, нашёл много общих черт с сочинением Инки Гарсиласо де ла Вега – сына инкской принцессы и одного из конкистадоров. Инка Гарсиласо ещё в молодости был вывезен в Испанию, прожил там почти всю жизнь и написал «Историю государства инков», которая переведена Кузьмищевым на русский язык. Действительно, в «Городе Солнца» есть явные аллюзии на это произведение: например, и у Кампанеллы, и у Инки Гарсиласо де ла Вега общинники приступают к возделыванию земли или к сбору урожая как к общественному празднеству: под звуки музыкальных инструментов, надев праздничные одежды. Едва ли такая черта, давно уже вышедшая из обихода европейцев времён Кампанеллы, могла бы прийти ему в голову, если бы он не прочёл об этом у Инки Гарсиласо де ла Вега, в библиотеке Доминиканского Ордена. Несомненно, там же он изучал и «Утопию» Томаса Мора.
В то же время, хотя высказывается гипотеза, что прямым прототипом и «Утопии», и «Города Солнца» был Новый Свет, мне это мнение представляется недостаточно убедительным. Прежде всего, уровень организации и характер хозяйства этих воображаемых стран всё же сильно отличается от протоклассовых обществ Нового Света. Немаловажно и то, что оба автора располагают их всё-таки не в Америке, не в Новом Свете, а где-то в бассейне Индийского океана. Именно там на древних и средневековых картах изображался остров Тапробана, о котором пишет Кампанелла; туда же плавали португальцы, один из которых выступает рассказчиком у Томаса Мора. Что касается Мора, то версия о том, что писал он о Новом Свете, вообще неубедительна, так как в 1516 году, когда вышла в свет «Утопия», ещё не были европейцами открыты ни Мексика, ни Перу, ни другие страны, где существовали высокоразвитые, густонаселённые, с богатыми городами индейские протоцивилизации. Открыты были только острова Карибского моря, где жили достаточно отсталые племена, и явно не они послужили прообразом Утопии.
В то же время – тут я излагаю свою гипотезу – именно там, куда оба автора отправляют своих путешественников-рассказчиков, то есть в бассейне Индийского Океана, действительно существовали земли, которые могли дать некоторую реальную основу теоретической мысли и Мора, и Кампанеллы. В частности, имелся небольшой архипелаг, где долгое время существовало государство, в основе которого лежала община равных, внутри которой не было частной собственности, но у которой были так называемые рабы, похожие на описанных Мором, и которая вела со своими соседями такого же типа войны, и оборонительные, и наступательные. Это было государство карматов на Бахрейне – архипелаге в Персидском заливе, который и в наши дни выступает одним из центров революционного движения в своём регионе. Государство карматов, порождённое народным восстанием, обладало большим международным влиянием. Народные движения, возглавляемые той же радикальной сектой исмаилитов-карматов, что и это государство, происходили от Северной Африки до Ирана, и там тоже создавались на некоторое время аналогичные государства; этот вопрос специально исследовался советскими историками, освещён в нескольких работах.
Правда, государство карматов существовало за несколько веков до времени Мора. Но письменные источники и устная традиция должны были сохранить о нём память. Всего за несколько лет до того, как вышла в свет Утопия Мора, Бахрейн перешёл под власть португальцев, захвативших тогда все ключевые пункты у входов и выходов из Индийского Океана. У Англии с Португалией были издавна тесные связи, так что некий португальский мореплаватель вполне мог действительно рассказывать об этом Томасу Мору.
Что касается острова Тапробаны, куда помещает свой Город Солнца Кампанелла, то его принято было с Древности отождествлять с Цейлоном; однако размеры этого острова в описании Кампанеллы значительно больше, там помещается несколько государств, и находится он на экваторе, тогда как Цейлон расположен севернее. На мой взгляд, и здесь имеется некий географический и исторический прообраз, о котором вполне могли, даже должны были, знать миссионеры-доминиканцы ко времени Кампанеллы, и от них он мог об этом узнать. Это – остров Суматра, в центральных районах которого существовало в то время могущественное протоклассовое объединение народа минангкабау, не знавшего ещё частной собственности, с сильными матриархальными пережитками. Возможно, известно было Кампанелле и о некоторых народах внутренних районов Южной Индии, в частности о народе тода, в то время тоже многочисленном и могущественном, и жившим тоже ещё протоклассовым укладом. Точно известно, что до земель тода приблизительно в это время добирались католические миссионеры, и возвращались обратно. Об этом вполне мог знать Кампанелла.
Таким образом, при внимательном рассмотрении ранних утопий мы обнаруживаем, что расхожее представление, проникшее, к сожалению, даже в марксистскую литературу, о них как о проповедниках казарменного коммунизма, грубого уравнительства, уже не говоря о пресловутом тоталитаризме, весьма далеко от действительности. Этот стереотип в значительной мере навеян идеологией эксплуататорских, с позволения сказать, критиков этих выдающихся мыслителей.
Мы видим в них, как и должно быть в соответствии с историческим материализмом, отражение самых разных сторон общественной реальности своего времени, не только своих стран и не одной Европы, но и начинавшегося тогда процесса становления всемирной истории, вовлекающего в свои орбиту разные народы, разные регионы.
Мы видим на этой основе действительно гениальные догадки, предвосхищающие далёкое будущее не просто силой индивидуального гения, а прежде всего потому, что историческое развитие идёт по спирали, идёт в соответствии с законом отрицания отрицания, и объективно как бы возвращается, на всё новых этапах, к давно пройденным, казалось бы, моментам.
Это и даёт возможность кому-то откатываться безнадёжно назад, но кому-то, наоборот, оказываться в чём-то намного выше своего времени. Это отнюдь не противоречит мировоззрению исторического материализма, и отнюдь не требует от нас становиться на позиции философского идеализма и считать, что сознание определяет бытие.
Вопросы и уточнения
1) Где примерная грань между утопией и протоутопией, а также между цивилизацией и протоцивилизацией? Если увязывать понятие «протоцивилизация» с протоклассовой стадией, то как быть с обществами, в которых пошла протоклассовая реакция, как в Спарте? Я сильно подозреваю, что государство инков тоже было результатом протоклассовой реакции, так как есть немало свидетельств, что свой образ жизни они оберегали сознательно.
Грань между протоутопией и утопией, на мой взгляд, примерно совпадает с исторической гранью между докапиталистическими обществами Древности и Средневековья, с одной стороны, и Новым временем как эпохой становления на Земле капиталистической формации – с другой. Докапиталистическим обществам свойственно представление о цикличности истории (даже в христианской традиции, впервые вырабатывающей идею поступательного исторического движения, оно как бы аннулируется концом света), что придаёт протоутопии мифолого-мистический характер и принципиальный консерватизм. С переходом к Новому времени происходит отрицание этих характеристик, и складывается собственно утопия как форма рационального мышления, субъективно по меньшей мере обращённая не в прошлое, а в будущее.
Грань протоцивилизации и собственно цивилизации, видимо, совпадает с гранью между протоклассовым и классовым эксплуататорским обществом. Для Средиземноморья это, примерно, грань бронзового и железного века. В случаях «протоклассовой реакции» надо иметь в виду, что полного возврата к прошлому в истории не бывает. Та же Спарта, как ни пыталась отгораживать свою внутреннюю жизнь от развитой рабовладельческой цивилизации, оставалась в международном аспекте неотъемлемой частью Эллады, входила в Пелопоннесский союз вместе с одним из самых развитых полисов – Коринфом. Поэтому ее строй всё же не мог вернуться к протоклассовому, а оставался особой, на какое-то время законсервировавшей себя, разновидностью раннеклассового общества. Точнее, раннерабовладельческого, поскольку весь Древний мир со всеми его внутренними связями являл собой рабовладельческую формацию «в своей действительности», говоря в терминах Гегеля и Маркса.
Что касается инков, то им в отличие от Спарты не предшествовал сложившийся классовый строй с развитыми товарно-денежными отношениями и выделившимся ремеслом. По обстоятельствам возникновения Тауантинсуйу скорее можно сравнить с Древним (Старым) царством Египта, примерно так же объединившим общинно-номовые протогосударства в единое иерархическое целое. Как бы господствующие общины-протосословия ни оберегали свой образ жизни, но страны в целом стояли на грани протоклассового и раннеклассового обществ, протогосударств и государств. Они воплощали в себе обе тенденции, которые затем сталкивались в ходе жестокого кризиса, выйдет из которого, так или иначе, уже общество классовое. Увы, в Анды как раз в момент такого кризиса вторглись конкистадоры, его успешно оседлавшие.
2) Касательно свободы вероисповедания в Утопии. Неужели Мору, как юристу, совсем не приходило в голову, что может возникнуть ситуация, когда светские законы противоречат религиозным канонам? Например, как заключить брак лицам разных вероисповеданий и в какой вере в этом случае воспитывать детей? Или вот есть такие варианты протестантизма, которые служить в армии или даже брать в руки оружие запрещают, тут точно противоречие с законами Утопии, или он таких надеялся таких мирно переубедить? Всё равно были бы запрещены или так или иначе ущемлены религии типа джайнизма(с запретом на земледелие, скотоводство и большинство ремёсел). Интересно, как бы он на растафарианство отреагировал? Правило ли я понимаю, что под атеизмом он прежде всего понимал атеизм в американском стиле. Скептически-циничного толка, с демонстративным отрицанием высокого? Кто был для него прототипическим примером атеиста?
Думаю, что те проблемы, о которых Вы пишете, были Мору ещё не известны, когда он писал «Утопию». Сект таких ещё не было. Реформация начнётся только через год после первого издания книги, и ещё не сразу раскроет свои внутренние противоречия. С порождёнными ею противоречиями Мор столкнётся в конце жизни – и предпочтёт взойти на эшафот.
Что касается межконфессиональных браков, вряд ли это было для Мора такой уж проблемой. Семья для него – скорее производственный коллектив, пополняемый, если надо, извне. Главное же, он полагал, что без частной собственности люди скоро станут другими, с иной структурой потребностей и более человечными отношениями между собой. И он, действительно, надеялся, что эти люди предпочтут и смогут по-хорошему переубеждать всех, кроме заведомых преступников.
«Атеизм в американском стиле» (современном нам с вами) тогда ещё, разумеется, не существовал. Мор мог иметь в виду крайних представителей Ренессанса, не желавших считаться ни с чем кроме индивидуального произвола, и в том числе с общественной идеологией и моралью, которая тогда понималась на религиозный лад.
3) Как обеспечивать равноправие женщин в условиях постоянного конвейера родов и кормления? И можно ли сказать, что автор идеи тоталитарных круглогодичных пионерлагерей схож по взглядам на воспитание с Кампанеллой?
Ниоткуда не следует, что учёт при «производстве людей» генетики (как мы бы сказали) обрекает женщин на «постоянный конвейер родов и кормления». В Городе Солнца у людей обоего пола есть много других дел. Что касается «тоталитарных круглогодичных пионерлагерей» - не знаю, кого Вы имеете в виду. Такого рода идеи явно навеяны практикой не XVII, а скорее XIX- начала XX веков, когда отнюдь не коммунисты, а господствующие классы капиталистических стран, особенно их парадигмы – Британии, почти поголовно воспитывали своих отпрысков в интернатах, причём почти круглогодичных и с порядками почти что «тоталитарными».
4) «Точно так же как не достигло такого уровня и художественное сознание, мы не находим чистого вымысла, совершенно ни на чём не базирующегося, без прообразов, без прототипов в эти эпохи. Такой уровень прототипов ещё должен был исторически сложиться». А есть ли примеры таких абстракций, может, в каких-то случаях мы просто не знаем прототипов.
В большинстве случаев не знаем вообще, или не знаем точно и располагаем только гипотезами. Но для многих случаев уже знаем – скажем, для описанных в греческих мифах, Ветхом Завете, Махабхарате и других древних памятниках масштабных природных катастроф, Троянской и других войн и т.д.
5) В Википедии на странице посвящённой «Городу Солнца» упоминается некий Л. Фирпо, который также отождествлял остров с Суматрой. Однако самой страницы, посвящённой Л. Фирпо, в Википедии нет. Известно ли вам что-либо об этом авторе?
Увы, не известно. Хотелось бы знать.
6) Мне кажется, что неприятие многими утопий Мора и Кампанеллы связано в том числе и с наличием там ограничений на личную жизнь. У Кампанеллы пару подбирают, и вообще уединиться нельзя, у Мора помягче, но развод запрещён, а также нельзя пожениться в случае соблазнения, и вообще потом ни с кем брак не возможен. Понятно, что тогда с контрацепцией было совсем плохо, но одним этим такую суровость не объяснить. Что вы можете сказать по этому поводу?
О мотивах Кампанеллы уже говорилось. Он и сам оставляет открытым вопрос, правилен ли в этом отношении порядок, заведённый в его любимом Городе. У Мора я такого не помню. В любом случае, для него семья – производственный коллектив, как и в реальности для тогдашних ремесленников (а другой основы производства он не знает, проецируя на Утопию отношения рассеянной мануфактуры на ремесленной базе, очень распространённые в его Англии). А в таком коллективе должен быть порядок. Конечно, не такой железный, как на раннеиндустриальном предприятии, но всё же это не чисто личное дело. Наши представления о личных правах и свободах – вообще более позднего происхождения, и их не стоит переносить на прошлые века.
7) Вы упомянули, что в «Утопии» Мора два языка. Зачем это нужно, они находятся в диглоссном распределении, то есть употребляются в разных ситуациях? Или просто Мору хотелось показать своё видение проблемы двуязычия?
Трудно сказать. Возможно, сказалась память об Англии XI-XIV вв., где языком двора и нормандских феодалов был старофранцузский, языком большинства народа – англосаксонский, и ещё в значительной части страны – кельтские наречия.
8) Насколько я помню, у Мора правителем является князь Утоп, собственно Утопию и основавший. То есть Утопия существует сравнительно недолго. Вопрос, кто будет следующим правителем после его смерти, никак не рассматривается?
Утоп не князь, а своего рода герой-учредитель, его давно нет в живых, и в стране действует модель, как мы бы сказали, коллективного руководства с обратной связью.
9) Насколько были популярны книги Мора, Кампанеллы, и Инки Гарсиласа де ла Вега среди современников, о них знало большинство образованных людей того времени или это было популярно в узких кругах? И были ли тогда другие менее известные утописты и протоутописты? Дело в том, что мне доводилось дискутировать об инках с одним довольно эрудированным товарищем, так он высказывал мнение, будто конкистадоры в само описание жизни инков могли дать что-то из прочитанных ими ранее утопий или протоутопий. Мне кажется сомнительным, чтобы даже самые грамотные и образованные из конкистадоров увлекались литературой такого рода, но хотелось бы услышать ваше экспертное мнение.
Чтобы аргументированно ответить на Ваш вопрос о степени популярности ранних утопий в Европе, требуется серьезное исследование в области, в которой я не являюсь специалистом и знаю о ней недостаточно. На описание страны инков конкистадорами первые утопии вряд ли успели повлиять. Эти описания создавались по горячим следам, когда со времени первого издания книги Мора не прошло и 20 лет, и знали о ней, наверное, не эти искатели приключений и богатства. Те участники Конкисты, кто был достаточно грамотен, чтобы читать большие книги, отдавали предпочтение рыцарским романам. Утопии были им и позднее не по душе, примерно, как «рыцарям первоначального накопления» в самой Европе – это был прямой упрёк и тем и другим. Инка Гарсиласо –человек уже другого поколения, сын инкской принцессы и конкистадора, притом очень необычного – внука одного из величайших поэтов Испании XV века; сам же Инка Гарсиласо-младший, что характерно, почти всю жизнь провел на Иберийском полуострове, он наполовину историк, наполовину утопист (некоторые считают, то больше чем наполовину). Из первых же поколений колонистов аудиторию утопической литературы составляла часть католического духовенства, выступавшая против произвола бывших конкистадоров, – люди склада Лас-Касаса, Васко де Кирога и их учеников.
10) Насколько мне известно, «Утопия» вышла в свет без указания фамилии автора, когда и как стало известно, что автор именно Томас Мор? Если это было при его жизни, то какова была реакция окружения?
Ниоткуда не следует, что первые издания были анонимными. Другое дело, что они выходили на латыни, и не в Англии, а на континенте. В них хватало языковых неточностей, не свойственных отлично владевшему латынью автору; они потом исправлялись посредством переписки с ним издателей следующих выпусков. Судя по этому сотрудничеству, реакция его корреспондентов-гуманистов, участников этой работы, была нормальной, даже если и не все разделяли его идеи. Ко времени первого издания в Англии (посмертно в 1551 г.) вышло уже несколько переводов книги на европейские языки.
Автор: А.В. Харламенко