ENG
Эпоху советской литературы можно отсчитывать от самой Октябрьской революции – а точнее, от поэмы «Двенадцать» Александра Блока, вышедшей буквально пару месяцев спустя. Революция расколола интеллигенцию на принявших её и не принявших. Блок был из первых; в своей публицистике он призывал «слушать музыку революции». Собственно, поэма и являет собой такую музыку: с одной стороны, там много бытовых зарисовок, с другой – эти зарисовки в то же время и символичны.
Стоит буржуй на перекрёстке
И в воротник упрятал нос,
А рядом жмётся шерстью жёсткой
Поджавший хвост паршивый пёс.
Стоит буржуй, как пёс голодный,
Стоит безмолвный, как вопрос,
И старый мир, как пёс безродный,
Стоит за ним, поджавши хвост.
В мире поэмы – снег и ветер: это одновременно и колючий холодный ветер природы, и ветер истории, который уносит плакат «Вся власть – Учредительному собранию!», символизирующий бесплодность попыток умеренного крыла вчерашних революционеров повернуть дело в обычное парламентское русло. Присутствует и обобщённая фигура отвергнувшего революцию интеллигента:
А это кто?
Длинные волосы
И говорит вполголоса:
— Предатели!
— Погибла Россия!
Должно быть, писатель —
Вития…
И священнослужителя:
А вон и долгополый —
Сторонкой — за сугроб...
Что нынче невесёлый,
Товарищ поп?
Помнишь, как бывало
Брюхом шел вперед,
И крестом сияло
Брюхо на народ?
Что поп, что буржуй, что писатель-вития могут пониматься и как конкретные персонажи, увиденные на улице, и как символические представители своих социальных групп, которых новый послереволюционный мир лишит всех привилегий. Образы оказались удачны, пойдя в народ и став крылатыми фразами. Также и цитата «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!» не раз потом появлялась на реальных плакатах – и ещё может появиться вновь. И сами Двенадцать, выходящие на страницы поэмы вслед за представителями старого мира – тоже одновременно и реальный уличный патруль (в них было по двенадцать человек), и символическое число, отсылающее к двенадцати апостолам.
Сам сюжет поэмы незамысловат и прост. Двенадцать красногвардейцев встречают своего бывшего товарища Ваньку, которого называют теперь «солдатом» как предавшего за деньги дело революции. Слово «солдат» происходит от слова «сольдо» – мелкой итальянской монеты, которой платили наёмникам в средние века – поэтому в революционной России обозначение «солдат» на какое-то время закрепилось за представителями контрреволюционных сил. Современниками фраза «был Ванька наш, а стал солдат» понималась вполне однозначно. В символическом же плане поэмы здесь явно присутствует намёк на Иуду.
Патрульные стреляют в Ваньку, но попадают в сопровождающую его девушку-проститутку Катю, которую любил один из двенадцати, Петька. Из обрывков реплик можно восстановить предысторию их отношений. Когда-то она была с Петькой, человеком из низов, а потом, видимо, поднялась в полусвет. «В кружевном белье ходила», «с офицерами блудила», «гетры серые носила, шоколад “Миньон” жрала, с юнкерьём гулять ходила, с солдатьём теперь пошла». С точки зрения Двенадцати тут имеет место предательство своего социального слоя – не какой-то банальный разврат, но именно переход на сторону врагов трудового народа. Ведь обслуга эксплуататоров в классовом конфликте стоит на стороне эксплуататоров, если не покидает их. И перспектива отказаться от кружевного белья для Катьки вряд ли приемлема, равно как и перспектива лишиться клиентов, способных его дарить. Поэтому Двенадцать хоть и не целились в любительницу кружевного белья специально (кстати, кружева – сословный, дворянский атрибут), но и о её случайной гибели нисколько не сожалеют – «лежи ты, падаль, на снегу». Только Петька, в душе которого любовь к Катьке ещё не угасла, с трудом переживает своё горе, но затем всё же находит в себе силы и дальше «держать революционный шаг».
В статье «Интеллигенция и революция» Блок писал, что в народе «есть такие, которые сходят с ума от самосудов, не могут выдержать крови, которую пролили в темноте своей; такие, которые бьют себя кулаками по несчастной голове». Но поэт не осуждает их за содеянное: всю вину он возлагает на «белую кость», державшую народ в темноте столетиями.
Завершается поэма тоже символической картинкой – впереди Двенадцати появляется Иисус Христос с красным знаменем. Поэт и сам в полной мере не понимал, почему у его творения такое окончание: финал пришёл к нему как интуитивное озарение, через «музыку революции», которую Блок услышал именно так. Впрочем, в комментарии к поэме он написал: «к сожалению, Христос».
Когда я проходила эту поэму в школе, моя учительница-либералка возмущалась тем, что Двенадцать стреляют «в своего, в бывшего своего!» Факт предательства персонажа как бы не имел значения, а вот убийство казалось чем-то ужасным. Что сказал бы на это Блок, попади он на наш урок неким фантастическим образом? Скорее всего, то же самое, что написал когда-то в стихотворном письме реакционной поэтессе и писательнице Зинаиде Гиппиус:
Женщина, безумная гордячка!
Мне понятен каждый ваш намёк,
Белая весенняя горячка
Всеми гневами звенящих строк!
Все слова — как ненависти жала,
Все слова — как колющая сталь!
Ядом напоённого кинжала
Лезвие целую, глядя в даль…
Но в дали я вижу — море, море,
Исполинский очерк новых стран,
Голос ваш не слышу в грозном хоре,
Где гудит и воет ураган!
Страшно, сладко, неизбежно, надо
Мне — бросаться в многопенный вал,
Вам — зеленоглазою наядой
Петь, плескаться у ирландских скал.
Высоко — над нами — над волнами,—
Как заря над чёрными скалами —
Веет знамя — Интернацьонал!
Это письмо, пусть и предназначенное конкретному адресату, одновременно означало разрыв со всей либерально-фрондирующей творческой тусовкой: для той приемлемым революционным максимумом был банальный буржуазно-парламентский путь, а Блок его отверг. В статье «Интеллигенция и революция» он писал про это так:
- Почему «учредилка»? (Между прочим, это вовсе не так обидно. У крестьян есть обычное – «потребилка») – Потому, что мы сами рядили о «выборных агитациях», сами судили чиновников за «злоупотребления» при этих агитациях; потому, что самые цивилизованные страны (Америка, Франция) сейчас захлебнулись в выборном мошенничестве, выборном взяточничестве.
Потому, что (я по-дурацки) самому всё хочется «проконтролировать», сам всё хочу, не желаю, чтоб меня «представляли» (в этом – великая жизненная сила: сила Фомы Неверного); потому ещё, что некогда в многоколонном зале раздастся трубный голос весьма сановного лица: «Законопроект такой-то в тридцать девятом чтении отклоняется»; в этом трубном голосе будет такой тупой, такой страшный сон, такой громовой зевок «организованной общественности», такой ужас без имени, что опять и опять наиболее чуткие, наиболее музыкальные из нас (русские, французы, немцы – все одинаково) бросятся в «индивидуализм», в «бегство от общественности», в глухую и одинокую ночь. Потому, наконец, что бог один ведает, как выбирала, кого выбирала, куда выбирала неграмотная Россия сегодняшнего дня; Россия, которой нельзя втолковать, что Учредительное Собрание – не царь.
В справедливой критике буржуазной республики есть в то же время примесь утопизма — в условиях огромной страны прямая демократия была невозможна, это не Афины классического периода с их несколькими тысячами граждан. Даже чисто технически прямая демократия стала возможна лишь с развитием компьютеризации. Хотя советская демократия и давала для непосредственного участия в управлении много больше возможностей, чем пресловутая «учредилка», но Советы тоже требовали депутатского представительства, а встречавшиеся в эпоху Гражданской войны попытки организовать общество анархически оказались нежизнеспособны. Впрочем, тогда контуры будущего ещё не вырисовывались ясно – в первые послеоктябрьские составы правительства входили не только большевики, но также левые эсеры и анархисты. Так что анархистские нотки в «музыке революции» Блок слышал отнюдь не случайно; более того, они были созвучны его мыслям.
Как пошла бы эволюция взглядов Блока в дальнейшем, неизвестно – поэт умер летом 1921 года, не дожив даже до перехода к НЭПу.
Другим поэтом-символистом, принявшим революцию, был Валерий Брюсов, взгляды которого эволюционировали от анархических в начале века до большевистских к 1917 году. Вскоре после революции он вступил в партию большевиков и трудился в новом обществе на культурно-просветительской ниве до самой смерти, наступившей в октябре 1924 года от воспаления лёгких. Обычная смерть для того времени, когда ещё не было антибиотиков, а советские медицина и санитария делали лишь первые свои шаги.
Важность задачи народного просвещения Брюсов отразил и в поэтической форме. В стихотворении «Только русский» он пишет:
Мы пугаем. Да, мы — дики,
Тёсан грубо наш народ;
Ведь века над ним владыки
Простирали тяжкий гнёт, —
Выполняя труд тяжёлый,
Загнан, голоден и наг,
Он не знал дороги в школы,
Он был чужд вселенских благ;
Просвещенья ключ целебный
Скрыв, бросали нам цари
Лишь хоругви, лишь молебны,
В пёстрых красках алтари!
Увы, перечитывая это стихотворение 1919 года сегодня, с грустью думаешь о том, что нас возвращают обратно к хоругвям и молебнам…
Сохранились в печатном виде записи лекций Брюсова, где он рассказывает о древней истории, знакомит слушателей с цивилизациями Шумера, Египта, Крито-Микенской культурой, пользуясь недавними открытиями археологов. Во многом именно широкая историческая эрудированность позволила Брюсову признать правоту большевиков: он понимал, что история не может быть гладкой дорожкой, что любые крупные сдвиги сопровождаются социальными катаклизмами. Ещё в 1904 году он написал стихотворение «Грядущие гунны», в котором пророчил гибель существующей цивилизации под ударами варваров – как это было на рубеже Античности и Средневековья и, ещё раньше, в период Катастрофы Бронзового Века (этот термин тогда ещё не употреблялся, но Брюсов, судя по его лекциям, был с темой хорошо знаком). Но и в этом стихотворении, видя в грядущих переменах во многом лишь разрушение, поэт всё равно подчёркивал необходимость «оживить одряхлевшее тело [современной цивилизации] волной пылающей крови». Задолго до революции приняв её разрушительную сторону как неизбежность, Брюсов не мог не вдохновиться её открывшейся в реальности созидательной стороной – и не удручался бытовыми сложностями, порождёнными разрухой.
На этом месте стоит отметить важную закономерность – охваченные революционным порывом люди не ставили бытовые удобства на первый план, считая трудности преходящими, а вот для их оппонентов из контрреволюционного лагеря уютный быт находится на первом месте. Сегодня нередко встречаются хорошо устроившиеся в буржуазном мире обыватели, до сих пор – спустя тридцать лет после падения социализма! – зацикленные на своих страданиях от мелких бытовых проблем советской эпохи. Неудивительно, что и в 1917 году многие интеллигенты, привыкшие к налаженному дореволюционному быту со слугами и прочими удобствами привилегированных слоёв российского общества, не приняли революции, хотя до того вроде бы мечтали о ней. Именно таким интеллигентам-мечтателям, испугавшимся грубой революционной реальности, Валерий Брюсов посвятил стихотворение-инвективу (то есть обвинение):
Товарищам интеллигентам (инвектива)
Еще недавно всего охотней
Вы к новым сказкам клонили лица:
Уэллс, Джек Лондон, Леру и сотни
Других плели вам небылицы.
И вы дрожали, и вы внимали,
С испугом радостным, как дети,
Когда пред вами вскрывались дали
Земле назначенных столетий.
Вам были любы — трагизм и гибель
Иль ужас нового потопа,
И вы гадали: в огне ль, на дыбе ль
Погибнет старая Европа?
И вот свершилось. Рок принял грёзы,
Вновь показал свою превратность:
Из круга жизни, из мира прозы
Мы вброшены в невероятность!
Нам слышны громы: то — вековые
Устои рушатся в провалы;
Над снежной ширью былой России
Рассвет сияет небывалый.
В обломках троны; над жалкой грудой
Народы видят надпись: «Бренность!»
И в новых ликах, живой причудой
Пред нами реет современность.
То, что мелькало во сне далёком,
Воплощено в дыму и в гуле…
Что ж вы коситесь неверным оком
В лесу испуганной косули?
Что ж не спешите вы в вихрь событий —
Упиться бурей, грозно-странной?
И что ж в былое с тоской глядите,
Как в некий край обетованный?
Иль вам, фантастам, иль вам, эстетам,
Мечта была мила. как дальность?
И только в книгах да в лад с поэтом
Любили вы оригинальность?
Скорее всего, ситуация повторится и в будущем – многие левые и примыкающие к ним граждане, вроде бы желающие революции и даже старающиеся приблизить её, испугаются крушения налаженного быта и переметнутся на другую сторону. Нужно быть Александром Блоком, чтобы принять сожжение взбунтовавшимися крестьянами собственного дома. Впрочем, и Брюсов, хоть и не пережил столь драматичной потери, был морально готов к любым потерям и лишениям, вплоть до собственной смерти. И эта моральная готовность идти до конца тоже очень понадобится революционерам будущего.
А вот стихотворение Брюсова, посвящённое уже завершению Гражданской войны, когда бои и разрушения сменил созидательный труд:
Четвёртый Октябрь
Окликаю Коршуна в пустыне:
— Что летишь, озлоблен и несмел?
— «Кончен пир мой! более не стынет
Труп за трупом там, где бой гремел!»
Окликаю Волка, что поводит
Сумрачно зрачками: — Что уныл?
— «Нет мне места на пустом заводе:
Утром колокол на нём звонил…»
Окликаю Ветер: — Почему ты
Вой ведешь на сумрачных ладах?
— «Больше мне нельзя в годину смуты
Раздувать пожары в городах!»
Окликаю Зиму: — Эй, старуха!
Что твоя повисла голова?
— «Плохо мне! Прикончена разруха,
Всюду мне в лицо трещат дрова».
Чу! гудок фабричный! Чу! взывают
Свистом, пролетая, поезда.
Красные знамёна обвивают
Русь былую, словно пояса.
Что грозило, выло и рычало,
Все притихло, чуя пятый год.
Люди, люди! Это лишь начало,
Октября четвёртого приход!
Из войны, из распрь и потрясений
Все мы вышли к бодрому труду;
Мы куём, справляя срок весенний,
Новой жизни новую руду.
Кто трудился, всяк на праздник прошен!
Путь вперёд — роскошен и широк.
Это — зов, что в глубь столетий брошен,
Это — наше право, это — рок!
Пример Брюсова, кроме прочего, иллюстрирует, как взгляды человека могут меняться с течением времени. В первую русскую революцию Брюсов придерживался ещё анархистских взглядов, и написал тогда статью, в которой высказывал опасения за судьбу свободы творчества при Ленине и большевиках. Однако после Октября он активно включился в культурное строительство, вступил в РКП(б), а в 1924 году написал посвящённые памяти Ленина стихи, где подчёркивал общепланетарное значение Октябрьской революции и её творца:
Ленин
Кто был он? — Вождь, земной Вожатый
Народных воль, кем измёнен
Путь человечества, кем сжаты
В один поток волны времён.
Октябрь лёг в жизни новой эрой,
Властней века разгородил,
Чем все эпохи, чем все меры,
Чем Ренессанс и дни Аттил.
Мир прежний сякнет, слаб и тленен;
Мир новый — общий океан —
Растёт из бурь октябрьских: Ленин
На рубеже, как великан.
Земля! зелёная планета!
Ничтожный шар в семье планет!
Твое величье — имя это,
Меж слав твоих — прекрасней нет!
Он умер; был одно мгновенье
В веках; но дел его объём
Превысил жизнь, и откровенья
Его — мирам мы понесём!
О Ленине было написано много талантливых стихов, но часто возникают сомнения, от души писал автор или отрабатывал конъюнктуру. В искренности Брюсова сомневаться не приходится – трусом и приспособленцем он не был.
К сожалению, Валерий Брюсов лишь ненадолго пережил Ленина и мало известен в современной РФ: писателей и поэтов XX века здесь сегодня почитают прежде всего не за талант, а за политическую позицию и особенно за перенесённые от советской власти гонения и страдания (будь они хоть сто раз выдуманными или сто раз заслуженными). Из обсуждаемой эпохи у нас сегодня наиболее известен поэт контрреволюционных взглядов Николай Гумилёв, расстрелянный большевиками в 1921 году. Разумеется, Гумилёва расстреляли не за поэзию, а за участие в антисоветском заговоре (эта история известна как «дело Таганцева»). Столь примечательный факт гумилёвской биографии обеспечил поэту широкий пиар в перестроечные и постсоветские времена, даром что стихи Гумилёва, подобно творчеству многих его собратьев по Серебряному веку, просто рафинированно-утонченные и напоминают чем-то красивые конфетные фантики. Стихи Брюсова не просто лучше технически, но в них больше настоящей полнокровной жизни.
Третьим поэтом, имя которого просто необходимо упомянуть в контексте Гражданской войны, был Демьян Бедный. Это псевдоним; настоящее его имя – Ефим Алексеевич Придворов, а в партии большевиков он состоял с 1912 года. Поэзия Демьяна Бедного отличается резкой прямолинейностью и подчёркнутой простотой, а порою даже сознательной примитивизацией. Во времена Гражданской войны, когда своих и врагов чётко разделяла линия фронта, такой подход был очень уместен, прекрасно подходя для массовой агитации. Но впоследствии нарочитая простота сыграла с поэтом злую шутку: творчество его вместо развития деградировало, а сам он разошёлся с партийной линией. Лишь во времена Великой Отечественной войны, когда политическая ситуация вновь упростилась до предела, Демьян Бедный снова блеснул под псевдонимом «Д. Боевой» в сотрудничестве с Кукрыниксами (известнейшая группа художников-карикатуристов, работавших совместно; Демьян Бедный был в числе сочинявших стихотворные подписи к их картинкам).
А вот самые известные стихи Демьяна Бедного, положенные затем на музыку и ставшие народной песней:
Проводы
Как родная мать меня
Провожала,
Как тут вся моя родня
Набежала:
«А куда ж ты, паренёк?
А куда ты?
Не ходил бы ты, Ванёк,
Да в солдаты!
В Красной Армии штыки,
Чай, найдутся.
Без тебя большевики
Обойдутся.
Поневоле ты идёшь?
Аль с охоты?
Ваня, Ваня, пропадёшь
Ни за что ты.
Мать, страдая по тебе,
Поседела.
Эвон в поле и в избе
Сколько дела!
Как дела теперь пошли:
Любо-мило!
Сколько сразу нам земли
Привалило!
Утеснений прежних нет
И в помине.
Лучше б ты женился, свет,
На Арине.
С молодой бы жил женой.
Не ленился!»
Тут я матери родной
Поклонился.
Поклонился всей родне
У порога:
«Не скулите вы по мне,
Ради бога.
Будь такие все, как вы,
Ротозеи,
Что б осталось от Москвы,
От Расеи?
Всё пошло б на старый лад,
На недолю.
Взяли б вновь от вас назад
Землю, волю;
Сел бы барин на земле
Злым Малютой.
Мы б завыли в кабале
Самой лютой.
А иду я не на пляс —
На пирушку,
Покидаючи на вас
Мать-старушку:
С Красной Армией пойду
Я походом,
Смертный бой я поведу
С барским сбродом,
Что с попом, что с кулаком —
Вся беседа:
В брюхо толстое штыком
Мироеда!
Не сдаёшься? Помирай,
Шут с тобою!
Будет нам милее рай,
Взятый с бою, —
Не кровавый пьяный рай
Мироедский, —
Русь родная, вольный край,
Край советский!»
Эта песня популярна до сих пор, хотя заключительную часть, увы, регулярно вырезают, а то и вовсе декоммунизируют весь текст, меняя его в державном духе. В чём причина успеха песни? Она была завязана на конкретно-историческую ситуацию: знаменитый Декрет о земле узаконил «чёрный передел», и крестьяне наконец-то получили землю в своё распоряжение. Именно поэтому родня лирического героя не хочет отпускать его в Красную Армию, чтобы не терять рабочую единицу в хозяйстве. При этом крестьянам не хватает дальновидности: ведь если никто не пойдёт в Красную Армию, то она потерпит поражение от помещиков и капиталистов, и тогда вновь воссядет «барин на земле злым Малютой» (Малюта Скуратов – сподвижник Ивана Грозного, в данном случае – синоним палача). Имя героя – Ваня, Ванёк – не случайно, оно стереотипно для крестьянского парня. Кстати, в РФ это имя наряду с другими типичными крестьянскими именами стало популярным вновь – так проявилась мода на «возвращение к корням», к «России, которую мы потеряли». Однако, возможно, именно подрастающие сейчас Вани пойдут потом делать будущую революцию.
Но хоть песня и завязана на конкретно-исторические условия, порой в положении Ванька оказывается и постсоветский левый активист: члены семьи не одобряют его партийной деятельности и предпочитают нагружать его работой по хозяйству, часто на даче, когда-то полученной от советской власти, а ныне зачастую источнике разорительных земельных налогов. Сегодняшний обыватель точно так же безусловно предпочитает хозяйственную активность на личном клочке земли борьбе за «вольный край, край советский», и немногочисленные идейные борцы не встречают у него поддержки и понимания. Пророчество песни «вы б завыли в кабале самой лютой», таким образом, сбылось.
Гражданская война дала много писателей из фронтовых корреспондентов, но «выстрелило» это позднее, в двадцатые годы, когда эти люди смогли перелить полученный фронтовой опыт в литературные формы. Но об этом – в следующей статье цикла.
Леа Руж
(под редакцией Александра Хайфиша)