ENG
Столетие отделяет нас от революционных событий в России, завершившихся Великим Октябрем, открывшим всему миру путь дальнейшего развития человечества без войн, без рабов и хозяев, в братской семье народов. Кажется, что это было так давно! Но это не так. Старшему поколению довелось непосредственно общаться с участниками этих событий, слышать их воспоминания, которые сегодня обогащают нас опытом революционной борьбы,помогают разоблачать выдумки и наветы в адрес нашей революции и ее деятелей. Одним из свидетелей и непосредственных участников революции и Гражданской войны был мой отец П.С. Алексеев. В свое время он записал воспоминания о некоторых периодах своей жизни, в том числе, и о тех исторических событиях. Ниже я привожу часть их (с небольшой редакционной правкой), посвященную рабочему Петрограду того, переломного периода нашей истории.
Ю. Алексеев
Ветеран труда
Ленинград
Революционный рабочий Петроград
(воспоминания очевидца)
Январь 1915 г. Я приехал в Петроград из Нарвы, где родился и жил с матерью, работавшей на ткацкой фабрике, и с сестрами в рабочей казарме. Я любил свою добрую, всегда занятую работой мать.
Тяжел был ее труд на фабрике, длинен был рабочий день, но кормить семью в пять человек было не на что. Ее заработка на фабрике не хватало. Отца не было, а старшая сестра жила с мужем отдельно. И мать, кроме работы на фабрике, стирала людям белье.
Я помогал матери, чем мог: колол и носил в прачечную дрова, перемешивал длинной палкой белье в кипящем котле, носил на чердак большие, тяжелые корзины с мокрым бельем. Летом, когда в школе нет занятий, нанимался чистить улицы и носить воду.
После выпускного экзамена за четвертый класс я уехал в Петроград поступать на работу. Мой дружок Федя здесь уже около трех месяцев. Работает учеником токаря на заводе динамо-машин акционерного общества Сименс-Шукерт (ныне завод «Электросила»). Старший брат его Юлиус работает на этом заводе писарем в цеховой конторе. Он и обещал меня устроить на завод. Прибыл я по его вывозу.
Берут меня на работу мальчиком в цеховую контору. Но мне только в январе исполнилось 13 лет. Могут не принять. Юлиус предлагает изменить в полученном мною перед отъездом в Петроград паспорте год рождения, сделать из двойки – ноль. Это оказалось сделать очень легко. При предъявлении паспорта этой подделки не обнаруживают, но удивляются тому, что я очень мал ростом. Они полагают, что мне приписано пару лет в земской управе, выдавшей паспорт. Но паспорт – это документ, и никто не может оспаривать мой возраст.
На работу меня принимают. В обязанности мои входит: убирать и мыть конторку, иметь всегда в графинах воду, варить и подавать чай мастерам (их трое) и писарю, разносить бумаги адресатам внутри завода, передавать распоряжения мастеров рабочим и выполнять всякие другие распоряжения мастеров.
Вскоре мне предлагают (по совместительству) работать в обеденный перерыв в заводской столовой для мастеров и служащих в качестве подавальщика. За это ничего не платят, но кормят обедом. Я соглашаюсь, мое начальство разрешает.
Заработок у меня очень маленький, дороговизна растет, и без этого бесплатного обеда мне пришлось бы жить впроголодь. Обед был хорошим подспорьем.
Работая мальчиком, как-то я особенно близко сошёлся с хорошими мастерами-рабочими Ильей Карповым и Курвиц. Как я узнал позже, они были коммунистами.
Мальчиком конторы я поступил только для того, чтобы через эту должность попасть учеником слесаря. И это удалось. Проработав мальчиком около четырех месяцев, я был переведен в цех учеником слесаря к высококвалифицированному слесарю-сборщику Гасюлису. Это был спокойный, справедливый и добрый человек. Беспартийный, активно в борьбе рабочих с администрацией не участвовал, но всегда был вместе с общей массой. Относился он ко мне очень хорошо – по-отцовски. Старался сделать из меня хорошего мастера.
Платили мне, как и всем ученикам, по 4 копейки в час. Рабочий день был 10 часов. В связи с большим количеством заказов и сократившимся количеством рабочих (в связи с мобилизацией), нас обязывали работать сверхурочно. И мы ежедневно работали 4 часа сверхурочно, и наш рабочий день был 14 часов.
Гасюлис настойчиво ходатайствовал о разрешении платить мне не по 4 копейки в час, как ученику, а больше. После неоднократных его обращений к администрации завода с заявлением, что я вырабатываю не меньше его самого, и что он не может мне платить 4 копейки в час, ему разрешили, вопреки правилу, выводить мне по 12 копеек в час. Так я стал получать в три раза больше других учеников.
На нашем длинном верстаке работало шесть мастеров слесарей-сборщиков, в т.ч. Гасюлис, Карпов и я. Все они, кроме одного, были мастерами высокого класса. Тут Илья Карпов еще больше приблизил меня к себе. Это был один из активных борцов за интересы рабочих. По вечерам, когда мы оставались для сверхурочной работы, Илья Карпов не раз беседовал со мною, но, как теперь я понимаю, был осторожен и кое о чем говорил не прямо, а намеками, из которых я много, конечно, не понимал.
Он не только беседовал со мной, но и доверял мне некоторые поручения. Когда я был еще мальчиком, Карпов иногда, когда никого из мастеров не оказывалось в конторке, заходил в конторку, коротко беседовал со мною, уходил, а потом среди газет для мастеров, всегда лежавших на моем столе (откуда эти газеты они брали сами), оказывалась газета, которую не выписывали – газета большевиков. Потом я узнал, что газету эту подкладывал Карпов.
Когда же я работал учеником слесаря, Карпов иногда просил меня прийти завтра утром пораньше и давал мне несколько листовок, с тем, чтобы я вложил их в инструментальные ящики некоторых рабочих соседнего с нами инструментального цеха. Мне это удавалось. Иногда давал две-три брошюры и указывал точно, в чей инструментальный ящик их вложить.
Инструментальный цех был небольшой, и нам были видны все рабочие нашего цеха и все, что делается в цехе. Наблюдая, мы видели, что найдя листовку или брошюру, некоторые рабочие оглядывались с опаской кругом и затем читали, не вынимая из ящика (выдвинув его).
И лишь один очень пожилой рабочий высокой квалификации, находившийся на привилегированном положении, будучи как бы старшим в цехе, мало сам работавший, но проверявший работу других, - лишь только он, найдя листовку, рвал и метал, видно ругался, но мы не могли слышать, что он говорит. Затем он нес эту листовку в конторку своего цеха, и потом ходил по цеху, выдвигал инструментальные ящики, смотрел на полки под верстаками, видимо, в поисках листовок, с тем, чтобы их изъять.
Мы с Карповым наблюдали за этим и перемигивались.
Учеником слесаря я должен был проработать полтора года, после чего мог стать подручным мастера. Но мое старание и быстрое овладение премудростей слесаря-электромонтажника заставляли честного и доброго Гасюлиса настойчиво добиваться досрочного перевода меня в подручные. После неоднократных и настойчивых обращений к администрации Гасюлис добился того, чтобы дали мне право сдать пробу. Пробу я сдал и был «произведен» в подручные слесаря, а это значило, что у меня заработок стал вдвое больше, чем я получал, и в пять раз больше заработка учеников.
А положение в стране становилось все хуже. Очень тяжело стало с продовольствием. Рабочие выставляли свои требованияк администрации, собираясь для этого в одном из больших цехов, зачитывали перечень претензий, выступали с обоснованием их и избирали делегацию к заводоуправлению. В тех же случаях, когда требования были уже предъявлены, но не выполнялись, рабочие оставались на своих местах, не работая. Такой вид забастовки почему-то называли «итальянской забастовкой» или просто «итальянкой». На заводе они происходили неоднократно.
В числе требований были и требования изгнать с завода кого-нибудь из особенно нетерпимых представителей администрации. Так, например, в одном из токарных цехов был старший мастер. Изверг и тиран, «царский шпион», как характеризовали его рабочие. Требования рабочих убрать его администрацией не были выполнены. Тогда один из молодых рабочих, доведенныйэтим мастером до предела, схватил топор и хотел убить его тут же, но тот вбежал в свою конторку и заперся. Рабочий в отчаянии всадил топор в дверь конторки и в тот же день скрылся, зная, что иначе он будет арестован.
Однако и после этого старший мастер продолжал оставаться на своем месте. Однажды, когда он проходил по проходу к своей конторке, крановщик, увидев его, направил кранс подвешенным грузом к проходу и, вдруг, груз срывается и падает буквально рядом с этим «царским шпиком». Еще бы один шаг и от него осталось бы мокрое место.
Но и после этого старший мастер остается на заводе. Тогда, однажды, рабочие ловят его в цехе, обливают суриком, сажают на тачку, везут через двор за ворота и вываливают в канаву, возвращаются к своим местам и приступают к работе. Больше его на заводе не видели.
К концу 1916 года начались забастовки с выходом из завода.
Но был однажды такой случай, когда коммунисты, всегда призывавшие к забастовкам, выступили против выхода на улицу. Рабочие, все же, выходили во двор. С ними шли и коммунисты, продолжая убеждать не выходить на улицу. Но масса идет к воротам. И вот у ворот встает один из коммунистов, расставив ноги и руки, призывает остановиться, не выходить, убеждает, что забастовка спровоцирована, она ничего не даст рабочим, она выгодна полиции и иже с ними.
Ворота закрыты. Пытающиеся их открыть удерживаются коммунистами. Но, все же, ворота открываются, масса рабочих выходит за ворота, но тут же отходит назад, так как со стороны Московских ворот и со стороны Чесменской богадельни на них галопом несется до сотни конников. За вернувшимися во двор рабочими быстро закрываются металлические ворота завода. Конники остались по ту сторону.
Отойдя к середине двора, происходит митинг, и вскоре рабочие возвращаются в цех. Большевикам удалось предупредить бесполезное кровопролитие, которое было бы неизбежно из-за провокационной деятельности меньшевиков и эсеров. А на нашем заводе было засилье меньшевиков и, пожалуй, главным образом, эсеров.
В 1916 году под влиянием Карпова я вступил в профсоюз и был однажды на профсоюзном (видимо, районном) собрании, происходившем на вагоноремонтном заводе (сейчас им. Егорова). Собрание происходило в присутствии полиции. Пристав и несколько городовых были в помещении, и много городовых было наружи. От находившихся в помещении полицейских рабочие потребовали покинуть зал. Не знаю, чем объяснить, но пристав и городовые вышли из помещения, где шло собрание.
В конце 1916 или начале 1917 года рабочие нашего завода, забастовав, вышли на улицу. Находившийся рядом небольшой завод «Зигель» и завод напротив, через шоссе, не бастовали, но мы почему-то не пошли их останавливать, а двинулись к фабрике «Скороход». Остановились перед фабрикой. Группа наших рабочих скрылись за воротами фабрики, мы же, обращаясь к окнам фабрики, призывали рабочих фабрики к забастовке. Вскоре наша группа вернулась с фабрики, и было объявлено, что фабрика приняла призыв и сейчас тоже прекратит работу и выйдет на улицу. Вся наша колонна двинулась дальше с революционными песнями. И только мы отошли от «Скорохода» и дошли до Московских ворот, как на нас рысью навстречу летят конные городовые.
Они врезались в колонну, стегая рабочих нагайкой. Колонна рассеивалась, прижимаясь к строениям, но не бездействовала, - у многих из нас в карманах были болты и гайки, которые летели в фараонов (так называли конных городовых). Я оказался около глухого забора. Вижу, что гарцующий на коне фараон сейчас окажется около меня и ударит нагайкой. Я вплотную прижался к забору, и, когда он отвесил удар по мне, я быстро нагнулся, и удар получился скользящим по плечу.
Забастовщиков как будто бы рассеяли, и фараоны поехали дальше. Но стоило им удалиться метров на 200-300, как за Московскими воротами рабочие вновь собрались. Правда, нас теперь стало заметно меньше. Но мы двинулись вперед и опять с революционной песней.
Дойдя до Цветочной улицы, свернули на нее, подошли к какому-то заводу и стали криками призывать рабочих бросать работу и выходить на улицу. Но это ничего не дало. Тогда, ударами плеч десятка рабочих, ворота завода удалось раскрыть, и мы ввалились во двор, а затем в цеха завода.
Минут через 10-15 начали выходить во двор рабочие этого завода. Примерно половина наших рабочих уже вышли со двора на улицу, как вторично на нас понеслись фараоны. Кто-то подался в стороны, укрываясь, где только можно, большинство же кинулись во двор завода, заперли ворота. Фараоны во двор не шли, но и не отъезжали от ворот завода. Таким образом, выход был закрыт. Рабочие этого завода постепенно начали уходить в цеха. Наши же рабочие, с тем, чтобы не быть схваченными фараонами, рассеялись по двору завода, скрывшись от фараонов.
Забастовка этого завода была сорвана. Нам же надо было уходить, но не через ворота, а искать другой выход. Очень скоро было проделано несколько проходов в заводской ограде в противоположной и боковой от фараонов стороне, и мы по два – три человека выходили с территории завода. Но вместе мы не собирались, а так, группами пошли к своему заводу, но на завод не шли, - ворота были закрыты. Постепенно все разошлись по домам.
Так кончилась наша демонстрация. Рабочие «Скорохода» также не вышли на улицу, вероятно, видя большое количество фараонов, гарцевавших в этом районе и разогнавших нас.
На наш завод, так же как и на некоторые другие, привели войска. Возможно, это была рота. Везде, - у ворот, в нескольких местах во дворе, при входах в здание корпуса завода, нескольких местах на крыше, были установлены вооруженные посты. Рабочие заволновались, требовали удалить войска, заявляли, что если войска не будут удалены, рабочие объявят забастовку в знак протеста. Администрация, опасаясь очередной забастовки, отделывалась обещанием убрать воинскую часть с территории завода. Но она не торопится или не может выполнить свое обещание, и тогда объявляется забастовка с требованием удалить войска. Ночью войска были убраны.
А на заводе царила обстановка ожидания всеобщей забастовки заводов Петрограда. Об этом извещали наклеенные записки в уборных, об этом говорили рабочие.
Наконец появляются сообщения о том, что всеобщая забастовка назначена на 12 февраля. И это сообщается примерно за неделю до 12 февраля.
Это вызывает недоумение многих рабочих: «Как это так? Заранее дать возможность правительственным войскам и полиции приготовиться к подавлению забастовки. Можно ли открыто объявлять заранее день?»
Видимо, сомневающиеся были правы. За два-три дня новое сообщение: «Это была провокация. 12 февраля всеобщей забастовки не будет».
Но разговоры идут о том, что она не отменена, а только перенесена неизвестно на какой день. Атмосфера накалена в ожидании забастовки.
И вот 23 февраля (8 марта) завод бастует и выходит на улицу. Красное знамя, революционные песни. Не видно на пути ни казаков, ни фараонов. Движемся к Садовой, затем на Невский. Сворачиваем к Казанскому собору. Там уже многочисленный митинг. Наша демонстрация вливается в эту гущу массы.
Мы подошли к концу митинга. Оратор с пьедестала памятника Кутузову призывает: «Вперед, на борьбу!» Вся масса двинулась по Невскому в сторону Николаевского (сейчас Московского) вокзала. Впереди, как всегда, успевают подростки, мои сверстники. На пути, у Аничкова моста, преграда.
Невский перекрыт плотным строем казаков. Офицер за строем гарцует, взволнованно и громко то ли говорит, то ли отдает команды, - понять трудно. Наверное, уговаривает.
Однако лошади казаков и они сами неподвижны. Масса людей напирает. Не доходя шагов 20-ти до строя казаков, кто-то выходит вперед демонстрации и очень громко произносит слова из песни: «Грудью проложим дорогу себе!». Колонна движется на строй казаков. Офицер еще больше волнуется, нервно гарцует.
Демонстранты уже подошли вплотную к казакам. Казаки не шелохнулись. Начинается просачивание между коней казаков. Казаки ломают строй и расширяют проходы. Рабочие жмут им руки, угощают папиросами, призывают идти вместе. Казаки говорят, что они отказались идти против рабочих. На вопрос: «Все ли?», отвечают, что все, но предупреждают: «Учтите, что конную полицию переодевают в форму казаков, умейте их распознать», и учат, как узнать их по лошадям, какая разница в шерсти лошадей.
А масса хлынула в создавшиеся проходы и идет дальше. Опять революционные песни. Подходим к площади Николаевского вокзала. Она заполнена людьми. Ораторы выступают с фонарных столбов и сидя на плечах товарищей. И там и здесь ораторы. Призывы ораторов люди воспринимают горячо. Настроение людей революционное.
Чтобы больше увидеть, обхожу заполненную людьми площадь слева, т.е. со стороны теперешней Европейской гостиницы. С этой стороны люди на площади окружены солдатами, стоящими повзводно, на расстоянии один от другого метров в 50. Стоят они в три или четыре шеренги примерно в 10 шагах от рабочих, заполнивших площадь. Ружья «к ноге».
Но вот офицер дает команду: «Изготовсь!» Солдаты выполняют команду, но очень вяло, нечетко, нехотя. Картина такова, что вот эти взводы приготовились идти в штыки, получат команду и пойдут в штыки или откроют огонь. Но вот из толпы к солдатам, несмотря на окрики офицера, идут рабочие, берут за штыки солдат, пригибают их к земле, и строй рушится, солдаты вливаются в массу со своим оружием. Народ кричит «ура», обнимают солдат, вверх летят шапки. Бессильный офицер куда-то исчезает. Так все эти взводы солдат, не произведя ни одного выстрела, сливаются с восставшим народом.
Возвращаюсь к Невскому. Хочу видеть, что делается на площади. Забираюсь на высокую ограду церкви, (которая стояла там, где сейчас станция метро), и любуюсь событиями. Площадь бурлит. Во многих местах площади выступают ораторы под бурные одобрения собравшихся.
Вдруг вижу на площади, в самой массе, конных городовых и пристава. Фараоны рассеяны толпою и находятся на порядочном расстоянии один от другого. Пристав пытается пробиться к оратору, выступающему со столба фонаря. Ему препятствуют, он горячится, наконец, угрожает, а затем куда-то стреляет. Этого было достаточно, чтобы его тут же стянули с коня, и что было дальше, я не мог видеть. Говорят – затоптали.
Больше не вижу на площади ни одного фараона.
Но вот, гляжу, по Лиговской улице к площади шагом приближается сотни две всадников. На площади на это никак не реагируют. Всадники, не доехав 200 шагов до площади, поворачивают и уходят обратно.
Митинг окончен. Площадь двинулась к Невскому. Заполнив Невский во всю ширину от дома до дома, революционно настроенный народ вплотную движется в сторону Садовой улицы. И когда задние ряды бастующих также оказались на Невском, заполнив его сплошь, промчавшись через площадь с Калашниковской улицы (ныне пр. Бакунина), в массу людей сзади врезалась эта сотня или две всадников с шашками наголо.
Крики и вопли. Людская волна давит к стенам. Люди, оказавшиеся на тротуаре, вдавливаются в витрины магазинов. Ворота домов и подъезды были закрыты. Момент, и фараоны, проскочив всю толщу массы людей, скрылись. Подобрав пострадавших, бастующие двинулись дальше.
Я был также вдавлен в витрину, но пострадал не сильно. Мне придавили ногу, и дальше я едва шел, постепенно отставая, и, дойдя до Садовой, я оказался позади. Дальше с демонстрантами я не пошел, а направился домой.
Дома, осмотрев ногу, увидел, что поломов нет, ушиб не сильный, но кожа содрана основательно, и при ходьбе одежда и обувь причиняют боль. Хозяйка квартиры принесла длинную, сшитую из нескольких кусков, полоску из белой материи, и этим бинтом забинтовала ногу. После этого при ходьбе я боли не чувствовал.
Дальше я не помню последовательность событий, а также числа, когда они происходили. Но события были таковы.
Не помню, как образовалась группа из рабочих нашего завода (из числа собравшихся около ворот), и двинулась по Московскому шоссе в строну Московских ворот с намерением опять выйти на Невский проспект. Не доходя до Московских ворот, услышали, как с чердака одного из домов раздалась пулеметная очередь. Куда стреляли, не знаю. Мы быстро сошли с проезжей части на тротуар, к тому дому, откуда стреляли. Несколько человек из нашей группы пытались проникнуть на чердак, но это им не удалось. Они остались здесь, с тем, чтобы все же взять того, кто стрелял. И, как потом говорили, они сбросили с крыши двух городовых.
Мы пошли дальше. По пути остановили два трамвая, вожатые которых не хотели бастовать. Поскольку они отказывались бастовать, то у них отбирали ключ, без которого нельзя ехать, и забрасывали его куда-нибудь так, чтобы нельзя было бы взять.
Как мы с Федей оторвались от этой группы, не помню, но оказались мы у Поцелуева моста, невдалеке от которого раздавали винтовки. Дали и нам по винтовке. С винтовками мы пошли по Арсенальной к политической тюрьме (Литовской), которая была на углу Офицерской улицы (ул. Декабристов) и Арсенальной набережной (напротив теперешнего Дома культуры Первой пятилетки, а где была тюрьма, там сейчас жилой дом).
Тюрьма эта горела. Из нее выносили на грузовики солдатские ботинки - вероятно, в мастерских тюрьмы их шили, а, может быть, чинили. Мы ходили по этому, еще горящему зданию, смотрели мастерские металлоизделий. В одном из цехов там делали металлические венки. Смотрели швейную мастерскую, побывали и в каземате. Говорят, что люди, сидевшие в казематах и освобожденные в эти дни, не догадавшиеся завязать свои глаза, от света ослепли. Те же, которые постепенно приучали свои глаза к свету, не потеряли зрения. Верность этого утверждать не могу.
Об этой тюрьме я слышал еще с детства. О ней была сложена и пелась среди рабочих песня. Кое-какие слова этой песни помню и сейчас.
Как идешь по Офицерской,
Там направо серый дом,
……………………………………….
На углу доска прибита,
И написано на ней:
«Здесь Литовская тюрьма»
Час обеденный настанет,
Принесут тарелку щей.
Возьмешь ложку, глянешь в чашку –
В чашке стадо червяков.
Это все, что сохранилось в памяти от этой печальной песни.
Возвращаясь домой вечером, мы шли по набережной реки Мойки. Навстречу идет группа рабочих, часть из них вооружена винтовками, часть – без оружия. Поравнявшись с нами, они легко отобрали у нас оружие, заявив: «Вам еще рано играть с оружием, а нам оно нужно». Так опять мы оказались без оружия.
В городе в эти дни во многих местах с чердаков стреляли городовые, которых пробравшиеся на крышу рабочие или арестовывали или, при сопротивлении, убивали или сбрасывали с крыши на мостовую. Погибших в эти дни демонстрантов рабочие свозили в морги, а затем, позже, в один из дней были общегородские похороны жертв Февральской революции.
В один из дней конца февраля Илья Карпов взял меня для оказания ему помощи в порученном ему деле. Ему поручили снабжение рабочих хлебом. Эта выдача хлеба была организована в проходной завода. Выдавал хлеб сам Карпов. Моя обязанность была нарезать хлеб равными порциями по весу, по сколько грамм, не помню. Я был удивлен, как быстро я стал определять на глаз размер куска этого веса. Через 10-15 минут работы я отрезал точного веса куски, ни добавок, ни убавок не требовалось. Здесь, в пункте снабжения рабочих хлебом я проработал два дня.
Похороны жертв революции, проходившие 23 марта (5 апреля), были организованы очень широко. Процессии с гробами шли со всех районов города к Марсовому полю. За гробами шли, наверное, все рабочие Петрограда. Народу было очень много. Наша похоронная процессия несла несколько десятков гробов по маршруту: Московское шоссе, Забайкальский проспект (теперь это все Московский проспект), у Технологического института перешли на Загородный до Невского, затем по Невскому до Садовой к Марсовому полю.
Процессия неоднократно останавливалась, иногда простаивая довольно долго. В колонне говорили, что впереди обнаружены на чердаках засевшие городовые. Как будто бы по этой же причине мы простояли какое то время и у Пяти Углов. Тут, действительно, откуда то донеслись до нас несколько выстрелов.
На Марсовом поле была вырыта очень большая (как сейчас мне кажется, не менее 100 кв. метров) и глубокая могила с отвесными стенами. Гробы ставили один к другому и по высоте также не в один ряд.
Так мы похоронили погибших в Февральскую революцию товарищей.
Первое время после свержения самодержавия у народа было такое мнение и настроение, что революция свершилась, революция закончилась. Но скоро поняли, что это еще не все. Нарастала уже не подпольная, а легальная борьба между множеством политических партий. Шла борьба за завоевание масс. Эсеры дошли до того, что в своем районном центре на наружной стене вывесили плакат: «Приходите к нам, у нас рисовая каша».
Борьба все больше и больше ожесточалась. Мы – Федя и я - все больше становились сторонниками большевиков. Наши с ним сестры (они жили одной семьей) за это ругали нас, когда мы приходили к ним, называя (как и многие еще тогда называли) большевиков – разбойниками, им, мол, обязательно надо оружие, надо убивать.
Газеты разных течений критиковали своих противников. Особенно яростно многие газеты ругали большевиков, часто очень глупо и низкопробно.
В дни корниловщины мы с Федей работали, как и многие рабочие с нашего завода, на рытье окопов и устройстве баррикад. Но в вооруженный отряд нас не приняли, хотя мы этого очень добивались.
В дооктябрьский период не раз проходили демонстрации с разными лозунгами против Временного правительства: «Долой Гучкова и Милюкова!», «Долой десять министров – капиталистов!», «Вся власть Советам!» и т.д.
Перед самой Октябрьской революцией я основательно заболел и уехал к матери в город Нарва, где пролежал в постели более двух недель. По выздоровлению приехал на завод и продолжал работать.
Ухудшение положения с продовольствием, начавшееся с 1916 года, продолжалось. В столовой для служащих я не подавал с момента перехода на работу учеником слесаря. По карточкам хлеб купить мы не могли, так как в часы работы магазинов мы были на заводе. А в магазинах, когда появлялся хлеб, так его разбирали буквально за полчаса, за час.
Мы сдали свои карточки в заводскую столовую. По этим карточкам мы там получали скудный обед, часто из одного блюда, и хлеб, который съедали за обедом. Утром и вечером есть было нечего. Раза два нам удалось купить по две лепешки из кофейной гущи. Однажды, как-то у нас оказалось куриное яйцо, и мы его жарили на сковородке (конечно, без масла) над керосиновой лампой.
В апреле 1918 года на заводе сокращают штат рабочих. Но молодежь не сокращают. Увольняют взрослых. В нашем цехе подлежит увольнению, наряду с некоторыми другими, мой сосед по верстаку. Видя, как он убивается и даже плачет, прося оставить его на работе, я, стремясь вместе с Федей попасть на фронт, подал заявление с просьбой вместо соседа уволить меня, так как я все равно с работы уйду. Меня уволили. Было мне 16 лет.
Уволился и Федя. Мы решили пойти на фронт, в отряд своих нарвских старших товарищей. Физически мы в это время от длительного недоедания были очень слабы и выглядели худенькими, слабыми мальчиками.
Мы знали, что первый нарвский партизанский отряд действует в районе Ямбург – Нарва и его штаб в городе Ямбург (Кингисепп).
В составе этого отряда, а затем в рядах Красной Армии мы сражались за рабоче-крестьянскую власть Советов в годы Гражданской войны. Там в 1919 году я вступил в партию большевиков. После войны меня демобилизовали, как не достигшего призывного возраста. Ну, а когда призвали, началась моя военная судьба, прошедшая через Финскую и Великую Отечественную войну. Но это уже другая история.